Читать онлайн «Классики и психиатры». Страница 56

Розенштейн оправдывал необходимость столь обширной системы психогигиены «большим развитием нервности среди населения, перенесшего две войны, голод и революцию». Но, парадоксальным образом, в послереволюционные годы врачам пришлось констатировать не уменьшение, а увеличение — к тому же «в угрожающей прогрессии» — числа невротиков. Предупреждая, что этот рост «начинает носить характер социальной опасности», врач 4-й Советской санатории А.Р. Киричин-ский ссылался на «наши социально-бытовые условия, продолжающие травматизировать наиболее неустойчивые психики». Советские психогигиенисты окончательно сошлись во мнении, что в этиологии нервных и душевных болезней играет роль не только революция, но и мирный быт. Понятие о психической травме, широко используемое русскими психиатрами со времен Русско-японской войны и применяемое то к революционным, то к реакционным событиям, проложило путь и в психиатрию мирного времени17.

Более того, для усиления собственных позиций, расширения сферы влияния и повышения статуса психогигиенисты сознательно увеличивали набор потенциальных факторов, которые могут вызвать «эмоционально-травматическую реакцию». В результате круг потенциально больных бесконечно расширялся. По мнению врачей, проводивших обследование на трикотажной фабрике имени Баумана, «в группу здоровых мог попасть только тот, кто, кроме отсутствия выраженных болезненных черт, имеет еще достаточно здоровые социально-бытовые условия». «Группа легко нервных… потому так разрослась, — признавались сотрудники диспансера, — что в нее мы включили рабочих с отдельными патологическими реакциями и очень мало выраженными патологическими симптомами, имеющими, однако, в социально-бытовых условиях такие отрицательные моменты, которые при отсутствии достаточного психосанитарного внимания могли бы углубиться». К этим моментам были отнесены «неврастенические переживания революции, продолжительность работы, утомление, установка на удовлетворенность работой, общественная работа, бюджет, квартира и гигиенический режим». Даже нервозность, проявляющаяся в мелких житейских конфликтах, считалась «первой ступенью к амбулаторному или клиническому заболеванию». Понятно, что при таких критериях здоровых могло вообще не оказаться. Обследователи нашли, что среди фабричных рабочих больше половины нуждаются в постановке на диспансерный учет. Среди других профессий эта доля была еще больше: «повышенной нервностью» обладало до 72 % медицинских работников и 76 % продавцов и учителей18.

В год основания Московского диспансера Розенштейн получил carte blanche на реализацию своих планов от самого наркома. Семашко отводил психогигиенистам в Советском Союзе такую роль, которой они еще не играли ни в одном обществе: «Мы говорим об оздоровлении труда, — писал он. — Но ведь первое слово в обсуждении этого вопроса должно принадлежать невропатологу… Мы говорим об оздоровлении нашего допотопного, варварского быта, но и в этом вопросе к голосу невропатолога надо прислушиваться особенно внимательно. Мы говорим о правильном воспитании подрастающего поколения, но кто же лучший педагог, как не невропатолог и психиатр!»19

Под крылом наркома психогигиена и ее лидер процветали. Розенштейн сделал стремительную карьеру, войдя в президиум и став затем ученым секретарем Наркомздрава, был влиятельным членом Общества психоневрологов-материалистов, Общества врачей «Ленинизм в медицине», ВАРНИТСО (Всероссийской ассоциации научно-технических союзов), а также председателем (после П.Б. Ганнушкина) Всесоюзного общества невропатологов и психиатров. В 1928 году его диспансер был поднят в статусе и переименован в Научный институт невро-психиатрической профилактики, а еще через два года Розенштейн, посланный представителем от СССР на Международный конгресс по психогигиене, был избран вице-президентом одноименного международного комитета20.

Но «великий перелом» коснулся и его, и психогигиены в целом. Розенштейна и его сторонников обвинили в стремлении контролировать все здравоохранение, «лечить, учить, направлять и руководить, вмешиваться во все более сложные отношения растущей жизни» — одним словом, во вмешательстве в политику. Устрашающие показатели заболеваемости, полученные в ходе многочисленных диспансеризаций, объясняли — отчасти справедливо — неоправданным расширением понятия болезни. Число пациентов неуклонно росло, — да и чего еще было ожидать, если Институт невропсихиатрической профилактики в Москве вызвал на социалистическое соревнование своего собрата в Харькове, чтобы «вовлечь… до 70 % всех научных и технических работников в ударничество». Зиновьеву припомнили его призывы к «поголовному обследованию… здоровых» и слова о том, что «диспансер должен не только лечить обращающихся к нему больных, но и сам выискивать себе клиентов среди считающих себя здоровыми»21. Самого Розенштейна критиковали за следование «буржуазной» психогигиене — он однажды высказался по поводу основанного американцем Клиффордом Бирсом психогигиенического движения, назвав его «фактором мирового значения». Ставили Розенштейну в вину и интерес к буржуазной науке — он живо интересовался феноменологической психиатрией Карла Ясперса. В 1932 году ему пришлось, публично покаявшись, «отмежеваться от всего чуждого», что было создано не только его западными предшественниками, но и отечественной дореволюционной психиатрией22. Розенштейн умер два года спустя от болезни сердца. Его детище — институт, преобразованный из диспансера, утратил название профилактического, став просто Институтом психиатрии. Но тем не менее основанная Розенштейном сеть психоневрологических диспансеров продолжала существовать, хотя ее функции свелись к сбору медицинской статистики, амбулаторному приему, постановке пациентов на учет и направлению их в психиатрические больницы.

По-видимому, создатели социальной медицины переоценили прочность партийной поддержки и не чувствовали нависшей над ними опасности. Уже в конце 1920-х годов стало очевидным, что между планами психогигиенистов по оздоровлению всего населения и возможностями разоренной страны лежит огромная дистанция. Было ясно, что обнародованные ими результаты диспансеризаций не могут понравиться правительству23. К тому же сторонники профилактической психиатрии встретили сопротивление со стороны более традиционно настроенных врачей, обладавших влиянием в Наркомздраве. Несмотря на все заявления Розенштейна о том, что «психиатрия призрения» устарела, больницы продолжали существовать, а работавшие в них психиатры-клиницисты по-прежнему имели среди медиков большой вес. Так, влиятельный профессор Первого Московского медицинского института П.Б. Ганнушкин (1875–1933) относил психогигиену и психотерапию к разделам психиатрии, считая, что психотерапией в определенный момент пользуется каждый врач, и не согласился бы на смену субординации24.

И все же психогигиеническое движение в СССР не погибло в 1930-е годы, а лишь приостановилось. Профилактическое направление оставалось лозунгом советской медицины; живучими оказались и практики психогигиены — диспансеризация, санатории для невротиков, даже психотерапия. Идея профилактики питалась надеждами врачей на поднятие собственного статуса и увеличение политического веса своей профессии. Психогигиена прочно вошла в массовую культуру двадцатого века — причем как в советской России, так и в США. Политики в разных странах могли использовать ее идеи, запрещать или пропагандировать — она оказалась долговечнее отдельных правительств. Североамериканские коллеги Розенштейна очень высоко оценили созданную им систему психоневрологических диспансеров. В начале 1930-х годов глава Национального комитета США по психогигиене Франквуд Э. Вильямс приехал в Россию по приглашению Розенштейна. Бесплатные диспансеры, санатории и пионерские лагеря произвели на него глубокое впечатление. Вильямс написал о профилактической медицине в СССР восторженную книгу, в которой назвал Россию «единственной страной сегодня в мире, где важное место занимает духовная жизнь»25. В России, верил он, с помощью психогигиены рождается новый, лучший тип человека.

Одним из самых, пожалуй, фантастических воплощений идеи психогигиены стал проект института гениальности. Ее автор, Григорий (Гирш) Владимирович Сегалин (1878–1960), уже знаком нам по журналу «Клинический архив гениальности и одаренности», который он издавал в 1925–1929 годах. Сын московского фабриканта, он начал учиться в Казани, а заканчивал в Германии, в университетах Халле и Йены. На рубеже веков Йена, благодаря Эрнсту Геккелю (1834–1919) и его последователям, приобрела известность «цитадели социал-дарвинизма». В 1898 году йенский историк Оттокар Лоренц опубликовал книгу о генеалогии, соотнеся свой подход с концепцией Вейс-мана о зародышевой плазме. В 1905 году Геккель, стремившийся реформировать жизнь, искусство и психологию на биологических принципах, основал Лигу Монизма. А годом раньше в Йене был объявлен конкурс на лучшую работу о применении эволюционных законов к обществу, который положил начало ряду социально-биологических проектов, — в частности, местный врач Вильгельм Стромайер применил статистический анализ в исследовании семейных генеалогий душевнобольных. Вскоре к исследованию наследственной патологии подключился известный психиатр Эрнест Рюдин. Еще год спустя было основано Общество расовой гигиены, поставившее целью евгеническое совершенствование немецкой расы. Его основатель, Альфред Плотц, вдохновлялся афоризмом Ницше о том, что «путь вперед лежит от вида к супервиду»26.