Читать онлайн «Сборник эссе - австрийская экономическая теория и идеал свободы». Страница 51

Глава восемь. Историки и будущее Европы

Доклад на заседании Политического общества в Королевском колледже Кембриджского университета, 28 февраля 1944 года. Председательствовал сэр Джон Клепхем. Впервые опубликовано в Studies in Philosophy, Politics and Economics (London: Routledge & Kegan Paul; Chicago, University of Chicago Press ; Toronto: University of Toronto Press,1967), pp. 135--147. -- амер. изд. ------------------------------------------------------------------------------

Сможем ли мы заново отстроить нечто вроде общей европейской цивилизации после этой войны, будет зависеть, главным образом, от того, что случится в первые послевоенные годы. Возможно, что события, которыми будет сопровождаться крушение Германии, породят такую разруху, что вся Центральная Европа на целые поколения, а может и навсегда выйдет из орбиты европейской цивилизации. Мало вероятно, что если все так и произойдет, то дело ограничится только Центральной Европой; а если варварство станет судьбой всей Европы, то мало вероятно, что эта страна убережется от последствий, даже если в будущем суждено возникнуть новой цивилизации. Будущее Англии связано с будущим Европы; и нравится нам это или нет, будущее Европы будет определено тем, что случится с Германией. Наши усилия должны быть направлены, по крайней мере, на то, чтобы вернуть Германию к ценностям, на которых была построена европейская цивилизация, и которые одни могут создать основу, от которой мы сможем двинуться к реализации направляющих нас идеалов. Прежде чем обсудить, что мы в состоянии сделать для этого, попытаемся набросать реалистическую картину той интеллектуальной и моральной ситуации, которую нам следует ожидать в пораженной Германии. По настоящему бесспорно лишь то, что даже после победы не в нашей власти будет заставить побежденных мыслить так, как нам хотелось бы; мы сможем лишь помогать желательному развитию, и любые бестактные попытки обращения в свою веру вполне смогут породить результаты, обратные желаемым. До сих пор приходится сталкиваться с двумя крайними взглядами, в равной степени наивными и вводящими в заблуждение: с одной стороны, что все немцы в равной степени развращены, и что только руководимое извне образование всего нового поколения способно их изменить; с другой стороны, что массы немцев, как только их освободят от нынешних господ, быстро и с готовностью примут политические и моральные взгляды, схожие с нашими собственными. Ситуация, конечно же, будет гораздо более сложной, чем предполагается этими воззрениями. Почти наверное, мы обнаружим моральную и интеллектуальную пустыню, обильную оазисами, в том числе и весьма изысканными, но почти полностью изолированными друг от друга. Господствующей чертой будет отсутствие какой-либо общей традиции -- если не считать оппозицию нацизму, а может быть и коммунизму, и каких-либо общих верований; мы найдем великое разочарование во всем, что достижимо с помощью политических действий. По крайней мере вначале, благая воля будет в избытке; но во всем будет проступать бессилие благих намерений, лишенных объединяющего элемента тех общих моральных и политических традиций, которые мы воспринимаем как нечто данное, но которые полный отрыв Германии от мира на дюжину лет разрушил полностью, с такой тщательностью, которую мало кто в этой стране может вообразить. С другой стороны, следует быть готовыми не только к встрече с необычайно высоким интеллектуальным уровнем в некоторых сохранившихся оазисах, но и к тому, что многие немцы узнали нечто, чего мы еще не понимаем, что некоторые наши концепции покажутся их отточенному опытом разуму чрезмерно наивными и simplisite. Нацистский режим стеснил дискуссии, но не остановил их вовсе; я увидел на примере нескольких немецких работ военного времени (и это подтвердил полученный мною недавно полный перечень опубликованных в Германии книг), что в военное время академический уровень обсуждения социальных и политических проблем был, по крайней мере, не ниже, чем в этой стране -- может быть потому, что лучшие немцы были исключены, или сами исключили себя, из непосредственного участия в военных усилиях. Именно на такого рода немцев, которых достаточно много -- если сравнить с числом независимо мыслящих людей в любой стране, мы должны надеяться, им мы должны оказывать всяческую поддержку. Самой трудной и деликатной задачей будет найти и помогать им, не дискредитируя их одновременно в глазах остальных. Чтобы эти люди смогли сделать свои взгляды преобладающими, им потребуется некая моральная и материальная помощь извне. Но почти в той же мере им потребуется защита от благонамеренных, но непродуманных попыток использовать их на пользу правительственной машины, которую установят победители. Притом что, скорее всего, они будут жаждать восстановления прежних связей и будут стараться о доброжелательности со стороны тех лиц в других странах, с которыми их соединяют общие идеалы, они вполне обоснованно будут противиться тому, чтобы в какой-либо форме стать инструментом правительственного аппарата победителей. Пока не будут созданы условия, чтобы могли встретиться как равные лица, разделяющие некоторые основные идеалы, мало надежд на восстановление такого рода контактов. Но еще в течение долгого времени такие возможности будут возникать только по инициативе с нашей стороны. И мне представляется определенным, что эти усилия смогут стать плодотворными только в том случае, если они будут исходить от частных лиц, а не от правительственных агентств. Международные контакты между отдельными лицами и группами могут быть восстановлены с положительным эффектом на многих направлениях. Быть может, легче и быстрее всего они восстановятся между левыми политическими группами. Но такие контакты явно не должны ограничиваться партийными группами, и если на первых порах будут лидировать левые политические группы, это окажется крайне неудачным со всех точек зрения. Если в Германии космополитическое мировоззрение, как и прежде, окажется прерогативой левых, это может стать причиной еще одного сдвига больших групп с центристскими установками к национализму. Еще более трудной, но некоторым образом еще более важной задачей является помощь в восстановлении контактов между теми группами, которые разделены существующими позициями по вопросам внутренней политики. Кроме того, существуют задачи, успешному решению которых помешают любые партийные группировки, хотя, конечно же, некоторый минимум согласия по поводу политических идеалов будет существенным для любого сотрудничества. Сегодня вечером я хотел бы более определенно поговорить о роли, которую во всем этом могут сыграть историки, а под историками я подразумеваю всех исследователей общества, существующего или прошлого. Нет сомнений, что в том, что называют "переучивание немецкого народа", историкам предстоит сыграть ключевую роль, так же как это было при создании идей, господствующих в Германии сегодня. Я знаю, что англичанам трудно представить, насколько велико и непосредственно влияние такого рода академических трудов в Германии, и насколько серьезно немцы относятся к своим профессорам -- почти так же серьезно, как профессора воспринимают самих себя. Едва ли можно преувеличить роль германских историков политики в создании той атмосферы поклонения идеям государственной мощи и экспансионизма, которые создали современную Германию. Именно этот "гарнизон выдающихся историков", как писал лорд Актон в 1886 году [John Emerich Edward Dalberg-Acton, первый барон Актон (1834--1902) -- амер. изд.], "подготовил господство Пруссии и самих себя, и теперь засел в Берлине как в крепости"; это он создал идеи, "с помощью которых грубая сила, сосредоточенная в регионе более плодородном, чем Лациум, была использована, чтобы поглотить и ужесточить расплывчатый, сантиментальный и странно-аполитичный характер прилежных немцев" ["German Schools of History" 1886 в Essays in the Study and Writing of History, vol. 2 of Selected Wrirings of Lord Acton, ed. J. Rufus Fears (Indianapolis, Ind.: Liberty Classics, 1985--1988), pp. 325--364, esp. p. 352 -- амер. изд.]. "Возможно, -утверждал опять-таки лорд Актон, -- никогда не существовало значимой группы, которая бы менее гармонировала с нашим подходом к изучению истории, чем та, главными представителями которой являлись Сибел [Heinrich von Sybel (1817--1895), профессор Марбургского и Боннского университетов, позднее директор Прусских архивов -- амер. изд.], Дройзен [Johann Gustav Droysen (1808--1884), профессор университетов Киля, Берлина и Йены, автор Geschichte der preussischen Politik (Berlin: Veit, 1855--1886) -- амер. изд.] и Трейчке [Heinrich von Treitschke (1834--1896), профессор университетов Фрейбурга, Гейдельберга и Берлина -- амер. изд.], а Моммзен [Theodor Mommsen (1817--1903), профессор Берлинского университета с 1858 по 1903 год, специалист по истории Рима -- амер. изд.] и Гнейст [Heinrich Rudolf von Gneist (1816--1895) -- амер. изд.], Бернарди [Theodor von Bernhardi (1803--1887) -амер. изд.] и Дункер [Theodor Julius Duncker (1811--1886) -- амер. изд.] составляли ее фланги", и которая столь много отдала утверждению "принципов, которые потом мир такой ценой отверг". И далеко не случайно, что именно Актон-историк, несмотря на его восхищение столь многим в Германии, пятьдесят лет назад предвидел, что ужасная сила, созданная очень одаренными умами главным образом в Берлине, являлась "величайшей опасностью, с которой еще предстоит встретиться англосаксонской расе". У меня здесь нет возможности детально проследить, как учение историков помогло порождению доктрин, господствующих сегодня в Германии; может быть, вы согласитесь со мной, что это влияние было велико. Даже самые омерзительные черты нацистской идеологии восходят к немецким историкам, которых Гитлер, возможно, никогда и не читал, но их идеи господствовали в атмосфере, в которой он воспитывался. Это особенно верно относительно всех расовых доктрин, которые хотя и были заимствованы немцами у французов, но развиты были главным образом в Германии. Если бы у меня было время, я бы мог показать, что, как и во всем остальном, такие ученые с мировой славой как Вернер Зомбарт поколение назад учили тому, что по своим намерениям и задачам идентично позднейшим нацистским доктринам. И чтобы не взваливать вину исключительно на историков, я могу добавить, что мои собственные коллеги-экономисты добровольно стали служителями крайних националистических притязаний, так что, например, когда сорок или пятьдесят лет назад адмирал Тирпиц обнаружил, что крупные промышленники довольно прохладно принимают его морскую политику, он смог опереться на поддержку экономистов, чтобы убедить капиталистов в преимуществах своих империалистических амбиций. [В своих Memoires Тирпиц сообщает, как один из офицеров департамента связи адмиралтейства был послан "по университетам, где все политэкономы, включая Брентано, проявили готовность оказать полную поддержку. Шмоллер, Вагнер, Серинг, Шумахер и многие другие заявили, что расходы на флот будут производительными вложениями", etc., etc. Alfred von Tirpitz, My Memoires (New York: Dodd, Mead, 1919), p. 143 -- амер. изд.] Однако мало сомнений, что влияние собственно историков было наиболее важным; и немало причин полагать, что в будущем влияние историков -- доброе или дурное -- будет еще сильнее, чем в прошлом. Вероятно, сам по себе полный разрыв большинства традиций породит обращение к истории в поисках основ будущего развития. Будет написано много исторических работ о том, с чего начались все беды. Эти вопросы привлекут страстное внимание публики и почти непременно станут предметом политических диспутов. С нашей точки зрения есть и дополнительная причина, почему настоятельно необходимо, чтобы немцам помогли заново изучить недавнюю историю и осознать некоторые факты, которые большинству пока что неизвестны. Не только массам немецкого народа, но почти каждому в этой стране придется начать с изучения воздействия нацистской пропаганды, преодолеть которую будет труднее всего. Нам очень важно помнить, что многие факты, которые решающим образом воздействовали на наше представление об ответственности немцев и о немецком характере, окажутся либо вовсе неизвестными большинству немцев, либо покажутся им малосущественными. Хотя первоначально многие немцы будут готовы признать, что у союзников есть причины не доверять им и настаивать на далеко идущих предосторожностях против еще одной германской агрессии, даже наиболее разумные немцы вскоре почувствуют отчуждение из-за мер, которые покажутся им чрезмерно ограничительными, если только не дать им осознать в полной мере, какие беды они навлекли на Европу. После предыдущей войны взаимные обвинения двух воюющих групп создали в Европе так и не преодоленный раскол. В результате восхитительной готовности забыть, выказанной, по крайней мере, англичанами, вскоре после последней войны почти все, что не отвечало немецким представлениям о войне, было отвергнуто как "картинки ужасов". Мы вполне можем опять обнаружить, что не все достигавшие нас во время войны сообщения о немцах были верными. Но это просто другая причина для тщательного повторного исследования всех фактов, для отделения надежных сведений от слухов. Если последовать естественной склонности считать бывшее прошедшим, и не собрать воедино всю грязь нацистского периода, последствия для перспектив реального взаимопонимания с немцами будут фатальными. Нельзя допустить, чтобы самые неприятные факты недавней истории Германии были забыты прежде, чем сами немцы не осознают истину. Вид оскорбленной невинности, который делали большинство немцев по поводу мер урегулирования после предыдущей войны, имел главной причиной действительное незнание того, в чем их считали тогда виновными почти все в странах-победительницах. Эти вещи придется обсудить, и они, конечно же, будут обсуждены плохо осведомленными политиками, и все это примет форму взаимных обвинений. Но если мы хотим заложить не новые причины будущих конфликтов, а нечто вроде общего понимания, мы не можем предоставить решение этих вопросов исключительно партийным дискуссиям и националистическим страстям; мы должны позаботиться, чтобы все это было рассмотрено в максимально бесстрастном духе людьми, которые бы прежде всего стремились к истине. Окажутся ли результатами этих дискуссий, особенно в Германии, новые политические мифы или нечто вроде истины, будет в большой степени зависеть от тех историков, которые обретут ухо народа. Лично я не могу сомневаться, что работа, которая определит будущее мнение Германии, появится не извне, но изнутри страны. Нередкая теперь идея, что победителям следует создать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев, представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка обязательно породит результаты, обратные задуманным. Нет ни малейшего шанса, что какая бы то ни было вера может быть установлена сверху; что история, сочиненная по заказу новой власти (в отличие от написанной в интересах прежних правителей, как это часто бывало в истории Германии), а еще менее по заказу иностранных правительств (или написанная эмигрантами) -- будет авторитетна или влиятельна в Германии. Лучшее, на что можно надеяться, и чему мы извне можем способствовать, это что история, которой предстоит повлиять на изменение мнений в Германии, будет написана в результате искренних усилий найти правду, что она не будет подчинена интересам власти, нации, расы или класса. Прежде всего, история должна перестать быть инструментом национальной политики. Среди всего, что предстоит пересоздать в Германии, самым трудным будет восстановление веры в объективную истину, в возможность истории, написанной не для обслуживания каких-либо интересов. Я убежден, что именно здесь может найти выражение огромная ценность международного сотрудничества, если это будет сотрудничество между отдельными людьми. Оно продемонстрирует возможность согласия, независимого от национальной принадлежности. Оно окажется особенно действенным, если историки более удачливых стран дадут должный пример того, как, не дрогнув, критиковать собственные правительства. Стремление к признанию и похвале со стороны равных себе в других странах может быть является сильнейшим заслоном против коррумпирования историков национальными переживаниями, и чем теснее международные контакты, тем меньше опасность -так же как изоляция, почти наверное, принесет обратный эффект. Я слишком хорошо помню, как после предыдущей войны изгнание всех немцев из определенных научных обществ, исключение их из некоторых международных научных конгрессов оказалось одним из сильнейших рычагов, приведших многих немецких ученых в лагерь национализма. Даже с позиций верховенства истины в историческом образовании будущих поколений немцев восстановление контактов с историками других стран будет ценным, и все, что мы сможем сделать для этого, окажется полезным. Но сама по себе приверженность истине не предотвратит извращения исторической правды. Нам следует различать между собственно историческими исследованиями и историографией, изложением истории для широких масс. [Хайек использует здесь термин "историография" не в общепринятом значении, как обозначение исследований методов и практики историков. Он различает здесь между собственно историческими исследованиями и популярными историческими работами. -- амер. изд.] Я подхожу сейчас к очень деликатному и спорному вопросу, и меня, возможно, обвинят в противоречии со многим из сказанного прежде. Я убежден, тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной, если она не содержит скрытых или явных суждений, и что действенность в очень большой степени зависит от используемых моральных критериев. Даже если бы академический историк попытался сохранить "чистоту" и строгую "научность" своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая суждениями и оценками, а потому намного более влиятельная. Я убежден, что именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые ставили истину превыше всего, из-за их склонности все "объяснять", а значит и оправдывать -- "обстоятельствами времени", из-за страха назвать черное -черным, а белое -- белым -- они были гораздо менее влиятельны, чем их более политизированные коллеги, и при этом даже их слабое влияние действовало в направлении не столь уж отличном. Научные историки в той же степени, что их политизированные коллеги, привили немцам убеждение, что политические действия неподсудны нравственным критериям, и даже уверили их, что цель оправдывает средства. Я не могу понять, каким образом наивысшая преданность истине может оказаться несовместимой с применением самых жестких моральных критериев в наших суждениях об исторических событиях; и мне представляется, что немцы больше всего нуждаются сейчас и нуждались прежде в сильной дозе того, что сейчас модно называть "история в стиле вигов", то есть в истории того рода, которого последним великим представителем был лорд Актон. Будущим историкам понадобится мужество, чтобы назвать Гитлера скверным человеком, либо все их усилия "объяснить" эту фигуру послужат только прославлению его преступлений. Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, а моральные стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть определенным нравственным ценностям, и кто привержен им в своей работе. Должны быть определенные общие ценности и помимо приверженности истине: следует договориться, по крайней мере, что обычные моральные правила благопристойности обязательны и в политике, а помимо этого необходимо и некое минимальное согласие о самых общих политических идеалах. В последнем случае, по видимому, не нужно ничего, кроме общей веры в ценность индивидуальной свободы и положительного отношения к демократии, но без какого-либо суеверного почитания всевозможных догматических норм, а особенно необходима равная оппозиция всем формам левого или правого тоталитаризма, свободная от миролюбивого согласия с практикой подавления как меньшинства, так и большинства. Но хотя и ясно, что никакое сотрудничество невозможно без согласия об общих ценностях, без своего рода согласованной программы, можно усомниться в том, что любая специально составленная программа послужит достижению цели. Сколь угодно искусный документ не сможет удовлетворительно выразить тот набор идеалов, который живет в моем уме, и мало шансов, что он сможет объединить достаточное число ученых. Я убежден, что гораздо действенней любой составленной по случаю программы будет некая великая фигура, в высокой степени воплощающая ценности и идеалы, которым должно служить такое сообщество ученых. Вокруг имени великого человека, как вокруг флага, смогут соединиться люди. Я убежден, что у нас есть великое имя, подходящее к задаче столь совершенно, как если бы этот человек был рожден специально для этого. Я думаю о лорде Актоне. Я считаю, что именно "общество Актона" может оказаться наилучшим способом помочь историкам этой страны и Германии, а может быть и историкам других стран, в осуществлении очерченных мною задач. В фигуре лорда Актона соединяются многие черты, делающие его почти уникально пригодным для роли такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, и он был более чем наполовину немцем в своей исторической подготовке, и по этой причине немцы рассматривают его почти как своего. В то же самое время он объединяет, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, великую английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в либеральной традиции континента -- его "либерализм" всегда был истинным и всеохватывающим, был обращен, как это выразил лорд Актон, не к "защитникам второстепенных свобод", но к тем, для кого свобода человека была высшей ценностью, а "не средством достижения высших политических целей" [ср. "The History of Freedom in Antiquity" 1877 in Essays in the History of Liberty, vol. 1 of Selected Writings of Lord Acton, op. cit., pp. 5--28, esp. p. 22 -- амер. изд.]. Если нам порой представляется заблуждением та крайняя суровость лорда Актона, с которой он применял универсальные моральные критерии ко всем временам и условиям, то , скорее, к лучшему, если критерием отбора должно быть согласие с его общим подходом. Я не знаю другой фигуры, относительно которой мы сможем с равной уверенностью сказать, что если после войны мы обнаружим немецкого ученого, искренне согласного с его идеалами, это и будет тот немец, с которым ни одному англичанину не зазорно обменяться рукопожатием. Я полагаю, что он не только был более свободен от всего, что мы ненавидим в немцах, чем большинство чистых англичан, но он также раньше и яснее большинства других распознал опасные стороны развития Германии. Прежде, чем говорить дальше о политической философии Актона, позвольте отметить другие достоинства, воплощенные в его имени. Во-первых, Актон был католиком, и преданным католиком, но при этом в политических вопросах всегда сохранял полную независимость от Рима, и, не колеблясь, применял свои жесткие моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института -- римской католической церкви. Мне это кажется очень важным: не только потому, что ради приобщения к либерализму широких масс людей, не относящихся ни к "правым", ни к "левым", нам следует избегать свойственной континентальному либерализму враждебности к религии, каковая враждебность в большой степени ответственна за то, что множество достойных людей оказались в оппозиции к либерализму. Католики в Германии сыграли такую большую роль в реальном противостоянии Гитлеру, что никакая организация за пределами римской католической церкви, которая не обеспечит преданным католикам условий для сотрудничества, не сможет обрести влияние в тех широких группах людей, без которых успех просто невозможен. Из того немногого, что можно понять из немецкой литературы военного времени, кажется почти несомненным, что дух либерализма может быть обнаружен только среди католиков. Что касается именно историков, то почти заведомо истинно, что, по крайней мере, некоторые из католических историков сохранили большую свободу от яда национализма и преклонения перед мощью государства, чем большинство других немецких историков (я думаю в первую очередь о Франце Шнабеле и его Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert). Другой причиной, по которой политическая философия лорда Актона может привлечь многих немцев в том состоянии ума, в котором они окажутся после войны, являются чрезвычайные признаки того, что сегодня в Германии в большой моде работы Якоба Буркхардта [Jakob Christoph Burkhardt (1818--1897), швейцарский историк -- амер. изд.]. Буркхардта отличал от Актона глубокий пессимизм, но объединяло, прежде всего, постоянное подчеркивание того, что власть есть сверхзло, а также оппозиция к централизму и симпатия к малому и многонациональному государству. Может быть, желательно соединить в программе общества имена Актона, Буркхардта, а также великого французского историка, Де Токвилля, у которого столь много общего с ними обоими [Alexis de Tocqueville (1805--1859), автор Democracy in America (London: Saunders & Otley, 1835) -амер. изд.]. Эти три имени, может быть, даже лучше, чем одно имя Актона обозначают те фундаментальные политические идеалы, которые в состоянии вдохновить историков на такое изменение политического мышления Европы, в котором она нуждается более всего; и может быть, эти трое мужчин полнее, чем кто-либо еще, воплощают традицию великого политического философа, который, по словам Актона, "своими лучшими чертами являл лучшие черты Англии" -- Эдмунда Б°рка. Если бы мне пришлось обосновывать выбор лорда Актона как главного символа и знамени для такого рода попытки, мне бы пришлось изложить его исторические принципы и его политическую философию. Это достойная задача (и очень важно, что недавно один немецкий ученый сделал соответствующую попытку [может быть, имеется в виду Ulrich Noack, написавший в конце 1930-х -- начале 1940-х годов несколько исследований об Актоне -- амер. изд.]), но ее не осуществить за несколько минут. Я могу лишь зачитать вам из моей частной антологии Актона некоторые куски, кратко выражающие несколько характерных для него убеждений -хотя, конечно, любая такая выборка создает одностороннее, а значит чрезмерно "политическое", в нежелательном смысле, впечатление. Представления Актона об истории можно изложить очень кратко. "Я представляю историю, -- писал он, -- как нечто, что является одинаковым для всех людей, и не допускает толкования со специальной или исключительной точки зрения". Это предполагает, естественно, не только единство истины, но также веру Актона в универсальную значимость нравственных стандартов. В связи с этим я напомню вам знаменитый отрывок из инаугуральной лекции, где он говорит, что груз принятых мнений против меня, когда я увещеваю вас никогда не обесценивать моральные ценности и не понижать стандартов нравственности, но испытывать других теми конечными принципами, которые управляют вашей собственной жизнью, и не позволять ни одному человеку и ни одному делу избежать того вечного наказания, которым история властна заклеймить зло. Мольбы о снисхождении к вине и о смягчении наказания вечны. ["The Study of History" 1895, in Essays in the Study and Writing of History, op. cit., pp. 504--552, esp. p. 546 -- амер. изд.] Этот аргумент Актон более подробно развивает в письме к коллеге-историку, которое я хотел бы процитировать полностью, но могу себе позволить зачитать только одну--две фразы. Здесь он выступает против посылки, что великие исторические фигуры следует судить не так, как других людей, но с благосклонным предубеждением, что они не совершали зла. Если здесь и возможна некая презумпция, то она направлена против держателей власти, и эта предубежденность растет вместе с ростом властных полномочий. Историческая ответственность должна восполнить потребность в правовой ответственности. Власть разлагает, а абсолютная власть разлагает абсолютно. Великие люди почти всегда дурные люди, даже когда они правят с помощью убеждения, а не принуждения: и это еще более так, когда вы добавляете возможность или определенность разлагающего воздействия власти. Нет худшей ереси, чем идея, что должность оправдывает человека. Именно в этой точке встречаются и торжествуют отрицание католицизма и отрицание либерализма. [Письмо епископу Mandell Creighton, April 4, 1887, Ibid., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер. изд.] И он заключает: "На мой взгляд, именно в негибкой целостности морального кодекса заключается секрет авторитета, достоинства и полезности истории" [Ibid., p. 384 -- амер. изд.]. Выбранные мною цитаты, иллюстрирующие политическую философию Актона, должны бы быть еще менее систематическими и более отрывочными, поскольку выбрал я подходящее к нынешней ситуации и к уже сказанному мною. Я приведу без комментариев несколько цитат не столь заезженных, как вышеприведенные. Может быть, недавние события облегчат оценку значимости некоторых утверждений, вроде следующего размышления о том, что мы теперь называем "тоталитаризмом": Там, где в качестве высшей цели государства выбрано нечто определенное, будь это преимущество некоего класса, безопасность или мощь страны, величайшее счастье наибольшего числа людей, либо поддержка некоей умозрительной идеи, государство на время с неизбежностью делается абсолютным. Одна свобода для своего осуществления требует ограничения государственной власти, поскольку одна свобода является той целью, от которой выигрывают все одинаково, и она одна не порождает искренней оппозиции. ["Nationality" 1862, в Essays in the History of Liberty, op. cit., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер. изд.] Или возьмите следующее: Истинно демократический принцип, что никто не должен властвовать над народом, обычно понимается так, что никто не должен иметь возможности ограничить его власть или избавиться от нее. Истинно демократический принцип, что народ не следует принуждать к тому, чего он не желает, понимается так, что никогда не следует от него требовать смиряться с тем, что ему не по нраву. Истинно демократический принцип, что свободная воля каждого должна быть по возможности свободна, понимается так, что свободная воля коллектива не должна быть стеснена ничем. [?Sir Erskine May's "Democracy in Europe"?, в ibid., pp. 54--85, esp. p. 80 -- амер. изд.] Или: Теория, отождествляющая свободу с единственным правом, правом делать все, что ты в состоянии сделать, и теория, которая ограждает свободу некими неизменяемыми правами, и основывает их на невымышленной и неопровержимой истине, -- не могут одновременно быть образующими принципами одной и той же конституции. Не могут сосуществовать абсолютная власть и ограничения власти. Это всего лишь новая форма старого спора между духом истинной свободы и ловко замаскировавшимся деспотизмом. И наконец: Свобода зависит от разделения власти. Демократия тяготеет к единству власти. Чтобы не допустить слияния действующих сил власти, следует разделить источники; это значит, что нужно поддерживать существование или создать независимые административные системы. Учитывая процесс демократизации, можно обратиться к ограниченному федерализму для предохранения от концентрации и централизации власти. [Письмо Марии Гладстон от 20 февраля 1882 года, в Letters of Lord Acton to Mary, Daughter of the Right Hon. W.E. Gladstone, ed. Herbert Paul (London: Macmillan, 1913), p. 98. -- амер. изд.] Может быть, важнейший аргумент Актон развил в эссе о национальности, где он мужественно противопоставляет господствующей доктрине (выраженной Д.С. Миллем: "в общем случае для существования свободных учреждений необходимо, чтобы границы государства в основном совпадали с границами нации" [John Stuart Mill, Considerations on Representative Government 1861, в Essays on Politics and Society, vol. 19 of the Collected Works of John Stuart Mill (Toronto: University of Toronto Press; London: Routledge & Kegan Paul, 1965), pp. 371--577, esp. p. 548 -- амер. изд.]) противоположное воззрение, согласно которому "сосуществование нескольких наций в одном государстве есть проверка и, одновременно, лучшая гарантия свободы. Это также один из главных инструментов цивилизации; а поскольку это так, то это естественный и благоприятный порядок, который свидетельствует о более высоком развитии, чем единство нации, ставшее идеалом современного либерализма" [Acton, "Nationality", op. cit., p. 425 -- амер. изд.]. Никто из знающих центральную Европу не станет отрицать ни того, что здесь нельзя рассчитывать на устойчивый мир и продвижение цивилизации до тех пор, пока эти идеи, наконец, не одержат верх, ни того, что наиболее практичным решением проблем этой части мира является федерализм того типа, который выдвигал Актон. Не говорите, что это утопические идеалы, для которых нет смысла трудиться. Именно потому, что эти идеалы могут быть реализованы только в более или менее отдаленном будущем, историк может руководствоваться ими, без риска вовлечься в партийные страсти. Будучи учителем, -- а историк не может не быть политическим учителем будущих поколений, он не должен подчиняться соображениям о быстро достижимом; руководствоваться нужно тем, что считают желаемым достойные люди, но что выглядит нереализуемым при существующем состоянии общественного мнения. Именно потому, что историк, желает он того или нет, формирует политические идеалы будущего, он сам должен руководствоваться высочайшими идеалами и сохранять независимость от текущих политических дискуссий. Чем выше его политические идеалы, и чем менее он связан с текущими политическими движениями, тем больше у него оснований надеяться, что в длительной перспективе он сделает осуществимым то, к чему мир сегодня еще не готов. Я даже подозреваю, что ориентация на дальние цели обеспечивает большее влияние на современников, чем это доступно модному сейчас типу "крутого реалиста". У меня почти нет сомнений, что заметная группа историков или, лучше сказать, исследователей общества, приверженных идеалам лорда Актона, может стать источником великого блага. Вы можете спросить, но что может здесь сделать любая формальная организация, вроде предлагаемого мною общества Актона? На это отвечу, что я не стал бы уж очень многого ожидать от деятельности самой организации, но рассчитывал бы на то, что она в ближайшем будущем послужит орудием восстановления многочисленных контактов между отдельными людьми, живущими в разных странах. Нет нужды еще раз подчеркивать, почему я считаю столь важным, чтобы возможные помощь или сотрудничество не концентрировались главным образом в правительственных или официальных каналах. Но отдельному человеку еще очень долгое время будет трудно добиться чего-либо в изоляции. Чисто технические трудности поиска по другую сторону границы того, с кем хотелось бы сотрудничать, будут еще более значительными. Во всем этом такого рода общество (а может быть это должен быть своего рода клуб с ограниченным доступом) будет серьезной помощью. Но хотя в качестве самой важной задачи я рассматриваю облегчение контактов между отдельными людьми, и хотя едва ли возможно детально обрисовать, чем же может быть коллективная деятельность общества, я убежден, что для нее есть далеко не ничтожные возможности, в первую очередь в сфере издательства. Много может быть сделано для воскрешения и популяризации работ тех немецких политических писателей, которые в прошлом представляли политическую философию более согласующуюся с нашими идеалами, чем та, которая господствовала в последние 70 лет. Может оказаться весьма благоприятным делом даже издание журнала, посвященного обсуждению проблем недавней истории, поскольку он мог бы направить дискуссии в направлении более перспективном, чем распространенные после предыдущей войны перебранки о "виновниках войны". Возможно что и в этой стране и в Германии журнал, посвященный не собственно результатам исторических исследований, но ориентированный на широкую публику, может оказаться и успешным и действенным, если его возглавят ответственные историки. Разумеется, нельзя и предположить, что общество как таковое сможет разрешить какие-либо противоречивые вопросы, но оно сможет выполнить очень полезную роль, если обеспечит форум для обсуждения и возможности для сотрудничества между историками разных стран. Но мне не следует пускаться в обсуждение подробностей. Моей задачей было не завоевать поддержку для некоего проекта, но представить его на вашу критику. Поскольку чем больше я размышляю о том, какую пользу могло бы принести такое общество, тем больше меня привлекает эта идея, нет смысла и дальше предаваться этому занятию, а надо испытать идею на других. Так что если вы согласитесь, что попытка в этом направлении имеет смысл, и если