Читать онлайн «История психологии». Страница 68

Эта работа осуществлялась на частные средства, и возможно, еще и поэтому экспериментальная психология и парапсихология развивались в разных направлениях. Исследования того типа, который предложил Райн, продолжали усложняться, особенно когда компьютеры облегчили нудные вычисления и генерирование таблиц случайных чисел. Райн основал «Журнал парапсихологии» (Journal of Parapsychology, 1937), за которым последовали и другие журналы, с публикациями о других исследуемых феноменах, спектр которых вышел далеко за рамки первых экспериментов с угадыванием карт. В десятилетия после Второй мировой войны эта область обладала всеми характеристиками научной специальности — у нее была независимая исследовательская программа, экспериментальные и количественные методы, социальная инфраструктура и даже отец-основатель, — но оставалась маргинальной и игнорируемой большинством экспериментальных психологов. Это было признаком скорее безразличия, чем настоящего антагонизма: психологам недоставало интереса и энергии, чтобы изучать область с такими низкими показателями воспроизводимости результатов. Кто бы посвятил свою карьеру сбору результатов, которые могут в итоге ничего не доказать? Однако были и исключения — такие, как Гарднер Мёрфи (Gardner Murphy, 1895–1979), важная фигура в Американской психологической ассоциации и профессор Городского колледжа Нью-Йорка, много писавший на самые разнообразные темы. Благодаря занимаемой позиции ему удалось сблизить реформированное Американское общество психических исследований, преследующее стандарты научной обоснованности, и академическую психологию.

Некоторые работы, выполненные под его руководством, например, исследование Гертруды Шмайдлер (Gertrude R. Schmeid- ler), хорошо иллюстрируют положение парапсихологии. Шмайдлер показала, что личное отношение испытуемого к ЭСВ — симпатия у тех, кого она называла «овцами», и скептицизм у названных ею «козлами» — влияет на вероятность высоких показателей в угадывании карт. Она пользовалась стандартной схемой эксперимента, но полученные результаты снова показались неоднозначными. Сторонники парапсихологии считали, что ее данные вскрывают регулярные закономерности в явлении, тогда как скептики заявили, что изначальные установки испытуемых оказались побочным фактором, зашумляющим результаты. Что бы ни делали парапсихологи, их работы оставались неубедительными, и это привело в 1940-е гг. к постепенному отказу от попытки влиться в основное русло научной психологии. Парапсихологи решили, что их коллеги из академической науки еще не готовы к принятию нового знания. Социальная изоляция парапсихологов усиливалась рядом факторов: их статьи публиковались только в специализированных журналах; лаборатория Райна в университете Дьюка отделилась от факультета психологии; некоторые исследователи ЭСВ поднимали темы вроде жизни после смерти, которые в науке не принято обсуждать.

Райну продолжение работы над исследовательской программой стоило волевых усилий, и некоторые сотрудники считали его диктатором. В конце концов, несколько моментов стали очевидными. Тщательное применение научного метода так и не принесло регулярно повторяемых результатов; для получения знания было недостаточно строгой методологии. Критики ЭСВ просто не могли принять идею нематериальной причинности. Наконец, многие, прежде допускавшие возможность ЭСВ, были разочарованы достижениями Райна: казалось, строгость методов и тривиальность результатов выхолащивают живую реальность парапсихического, которая и придавала интерес этим исследованиям.

Для многих обычных людей по всему миру неспособность или нежелание квалифицированных психологов принять существование экстрасенсорного опыта служили показателем ограниченности научного подхода к природе человека. Напротив, для многих психологов доверчивость публики означала, что людей необходимо убеждать в пользе дисциплинированности познания, которую дает научный метод, и в истинности научного мировоззрения. Речь здесь шла не столько о большем весе объективных эмпирических данных в сравнении с личным опытом, сколько об авторитетности экспертного мнения. Райны и их последователи пытались преодолеть раскол между позицией психологов и общественным мнением, расширяя предмет психологического исследования; чтобы достичь согласия с исследователями, чего к концу XX в. им все еще не удалось, они должны были сосредоточиться на методах. Они смогли добиться некоторых организационных успехов: кафедры парапсихологии существовали во Фрайбурге (1954–1975) и в Утрехте (1974–1988), однако к 1990-м гг. сохранилась только одна — на факультете психологии в Эдинбургском университете. Инициатива создания эдинбургской кафедры, основанной в 1985 г., и средства на ее содержание исходили не от академических источников; это было завещательным даром писателя Артура Кёстлера (Arthur Koestler, 1905–1983), который в 1930-х гг. работал на сталинскую разведку, а впоследствии предался бичеванию материализма. Кёстлер сознательно рассматривал свой поступок как провокацию: он был известным критиком механистической науки и того, как ученые ревниво охраняют ее границы, используя почти полицейские средства. Кроме того, были слухи (особенно распространенные на Западе во время холодной войны) о том, что советские военные предпринимают масштабные исследования па- рапсихологических феноменов. В США, в таких организациях, как Центр по изучению сознания в Сан-Антонио (штат Техас), проводилось много исследований, например, с использованием метода свободных ассоциаций, направленных скорее на сбор данных в условиях реальной жизни, а не на воспроизведение результатов лабораторного эксперимента. Любопытно, что в странах, не относящихся к западной культуре, — например, Бразилии или Японии, — представления о нематериальных экстрасенсорных эффектах оставались в гораздо большей степени интегрированными в систему знаний о человеческой природе. Возможно, именно оттуда придет прояснение проблемы.

Историки иногда утверждают, что в течение двадцати и более лет тон в дискуссии о статусе психологии как естественной науки задавали необихевиористы. На самом деле это верно только для некоторых американских научных центров. Спирмен в Лондоне, Бартлетт в Кембридже, Павлов в Ленинграде и Бюлер в Вене работали в других направлениях. В Берлине, в престижном и богатом Институте психологии, также разрабатывалось иное направление, известное под названием гештальтпсихологии. Эти исследования представляли собой нечто большее, чем еще одна психологическая школа, хотя они и обладали необычной степенью организационной и интеллектуальнной согласованности. Это была полноценная попытка создать новую психологию путем пересмотра философии, а следовательно, и первооснов науки вообще. Три создателя гештальтпсихологии, Вертгеймер, Коффка и Кёлер, все испытали на себе культурный кризис, охвативший интеллектуалов в Центральной Европе до и после Первой мировой войны. Их психология была частью полемики о науке и ценностях, казавшейся насущной для самой цивилизации. Беспокойство о философских основах, противоположное тому равнодушию, с которым смотрели на этот вопрос психологи в США, охватило еще одно направление, известное как феноменология. Вместе с гештальтпси- хологией это направление нашло аргументы для критики бихевиоризма в 1950-х и 1960-х.

Немецких ученых заботило отсутствие согласия по поводу философских оснований и продолжающийся спор о взаимоотношениях между гуманитарными и естественными науками. Фундаментальные открытия в естественных науках, кульминацией которых стали общая (1905) и специальная (1916) теория относительности Альберта Эйнштейна и квантовая механика 1920-х гг., вели к пересмотру понимания причинности, принятого в механистической картине мира. Но когда ученые выглядывали за стены университета, они видели жизнь родной страны, все более игнорирующей философские вопросы. Их пугала современность, век, в котором у людей, казалось, не было каких-либо серьезных целей.

С 1850-х гг. в Германии быстрыми темпами шла индустриализация, в результате которой роль бизнеса и технических профессий в обществе очень возросла, что беспокоило ученых мужей. Трудящиеся образовывали массовую социал-демократическую партию, женщины требовали социального равенства и вместе с мужчинами боролись за гражданские права и политическое представительство; все это возбуждало сомнения в том, что высокая культура по-прежнему сможет задавать обществу ориентиры развития. На рубеже столетий даже университеты не были защищены от интеллектуальной смуты: студентов вдохновляли не рациональные ценности, а суровый критик бессилия науки Ницше.

Конструктивным ответом на эти опасения стал поиск новой философии — философии, которая могла отдать должное и естественным наукам, и человеческому опыту, выходящему за пределы поверхностных физических явлений. Таков был контекст, в котором появилась гештальтпсихология. Ранее немецкоязычные психологи рассчитывали на методы естественных наук как на то, что наполнит философию объективным содержанием. Продолжая эту традицию, гештальтисты пытались описать сознаваемую структуру знаний о физической реальности. Они надеялись использовать эти описания в качестве объективного обоснования суждений о реальности и понять, что такое мышление, с помощью которого мы выносим суждения о ней. От предыдущих поколений философствующих психологов гештальттеоретиков отличало утверждение, что базовые структуры сознания не элементарны, как считали Мах или Титченер, но являются организованными совокупностями, или гештальтами (что можно перевести как «формы», хотя принято использовать немецкий термин). Немецкие психологи доказывали, что эти гештальты присутствуют в самой реальности. Стоит помнить о том, что новый подход противостоял подходу, обычно связываемому с именем Локка, в котором психика считалась состоящей из элементарных идей, подобных физическим атомам. Гештальтпсихологи в особенности отрицали мозаичную теорию восприятия, ассоциировавшуюся с Гельмгольцем, которая предполагала взаимооднозначное соответствие между локальным стимулом и локальным ощущением.