Читать онлайн «Социальная психология и история». Страница 44

Социальное общение учит человека самообладанию. Разные методы воспитания, в том числе общественное порицание и поощрение, вырабатывают в человеке мужество, сдержанность, скромность, холодность, чопорность, непроницаемость, невозмутимость. Пуритане формировали особый тип человека — они воспитывали в ребенке серьезность посредством запрещения ему смеяться, шутить, играть. У всякого ребенка замечается борьба между желанием общаться и подавлением его: ребенок прячется от взора посторонних в складках платья матери, но украдкой бросает скрытый взгляд; прямой взгляд в глаза связан с принадлежностью к общности, а чужим и взгляд, и имя, и право прикосновения открываются лишь по мере того, как они перестают быть чужими, через “знакомство”.

Можно спорадически скрывать от “чужих” или подавлять внешние выражения эмоций. Это назовут скрытностью или лицемерием. Но постоянная тренировка ведет от внешнего сдерживания в выражении эмоций к воспитанию чувств, т.е. к внутренним переживаниям. Иногда самообладание ведет лишь к патологическим нарушениям в деятельности нервной системы, но иногда оно может направить нервную энергию на сложные и плодотворные обходные пути, на творческую разрядку закованных в броню внутренних переживаний.

Однако и чисто внешняя скрытность представляет большой интерес для социальной психологии. Являясь антитезой откровенности, скрытность выражает противопоставление индивидом себя данной общности, которую он рассматривает как в той или иной мере чуждую. Чем более он видит в ней чуждую среду, тем интенсивнее его внутренние усилия к скрытности, хитрости, обману окружающих. Эти усилия, как и перечисленные выше эмоции, опираются на определенный физиологический механизм. Если доверие и правдивость составляют простейший остов общности, то скрытность и лживость отвечают сложности ее структуры, означают отрицание индивидом общности. Как видим, одной стороной это психическое явление относится к области социологии, и историк вправе рассматривать такие явления, как замкнутость, духовное одиночество или, скажем, профессиональную деятельность шпиона, в чисто социологическом плане, а в то же время явления скрытности и лживости в известной мере поддаются сейчас электрофизиологическим методам регистрации и фармакологическому воздействию.

Обобщая, можно сказать: и неправда как ложь и неправда как умолчание относятся к миру человеческих отношений и в генезе представляют собой выражения обособления индивида в некоторой общности.

Обратное можно сказать о доверии и правдивости. Простейшие выражения открытости между людьми: смотреть друг другу в глаза, улыбаться друг другу. Это — знак ощущения “мы”. Улыбка ребенка показывает возникающее и развивающееся его общение с окружающими взрослыми как составляющими с ним одно “мы”.

Но только в раннем детском мирке и существует это дистиллированное “мы”, не замутненное хоть в малой мере уходом индивида в себя — его обособлением. Последнее значит, что на нем скрестились хотя бы два разных “мы”, вызвав в нем трудные состояния нервной системы, эмоции, аффекты, которые позже интериоризуются. Индивид — это не микроскопическое “мы”, уплотненное до точки, а пункт пересечения нескольких, многих, множества отношений “мы и они”. Индивид выбирает, сомневается — он примыкает или хоть прикасается то к одному “мы”, то к другому, то к третьему. Отсюда-то и рождается его внутренний мир, в том числе его высшие внутренние качества: сознание, мышление, воля. Пожалуй, можно сказать, что сознание личности тем выше, чем большее число многообразных “мы” в ней соперничает, т.е. чем шире объем ее социально-психических отношений.

Воля рождается в процессе этого выбора, формируется в недрах личности как пункта пересечения. Наука о человеческой воле не может быть обособлена от социальной психологии. Первый шаг анализа воли — исследование отказа непроизвольно подчиняться, следовательно, опоры личности (мысленной или реальной) на другие общности, на другие авторитеты. Воля формируется первоначально как негативный акт — акт непослушания, неповиновения, отрицания. Лишь в своем более высоком развитии она выступает как стремление к поставленной позитивной цели, т.е. к цели, сознательно избранной из множества потенциально возможных, наконец, к цели, самостоятельно сконструированной мышлением самого индивида.

Точно так же и психология мышления органически связана с социальной психологией и, может быть, вытекает из нее.

Чем больше скрещивается на индивиде разных “мы”, разных границ между “мы” и “они”, тем меньше места для слепых, полубессознательных импульсов и эмоций, тем более они должны уступать место мысли. Дело не просто в том, что их много. В число этих перекрещивающихся общностей неминуемо попадает и такая, как “все люди”. А когда она ясно включается в сферу сознания, колебаниям личности наступает конец, ибо впервые обретается однозначный критерий выбора: общеобязательное доказательство, иначе говоря, научное доказательство.

Но вся предшествовавшая история была лишь путем к такому положению. Общеобязательное доказательство далеко еще не господствует над умами и чувствами всех людей на Земле даже в наш век — век научно-технической революции. Это потому, что еще далеко не преобразован на разумных научных основах весь строй общественной жизни человечества.

Коммунистическое воспитание и коммунистическое сознание человека в свою очередь будут неотделимы от торжества в нем сознательного коллективизма. Чувства товарищества, дружбы, братства можно представить себе как некое возвращение личности в человеческую общность после долгих веков и тысячелетий обособления и даже усилий противопоставить себя, единичное “я”, какому бы то ни было “мы”.

Иллюзорность этого абсолютного индивидуализма объяснена выше. Человек не существует вне каких-либо “мы”. Даже когда он всего лишь соглашается или не соглашается с тем или иным ходом мысли, он включается на данное мгновение в одно “мы” со всеми другими согласными, противостоящими “им” — несогласным, или наоборот. Вот так и можно представить себе некоторые свойства социальной психологии людей в будущем высоко динамичном коммунистическом обществе: никто не станет воображать себя противостоящим всякой общности, но это будут все в большей и большей степени общности единомышленников в каждом данном единичном вопросе сознания. “Мы” — это те, кто успели заметить, скажем, возможность такой-то теоремы, или, напротив, ошибку в доказательстве, “они” — те, кого предстоит еще переубеждать. Причиной для самых сильных отрицательных эмоций, очевидно, явится чья-то непонятливость.

Так можно помечтать о будущем.

В историческую глубину сознания

В своем месте, излагая ленинский взгляд на стихийность и сознательность (глава I, раздел 2), мы говорили, что они представляют по отношению друг друга не только два разных уровня, но и противоположность. Налицо глубокое диалектическое противоречие между общественной психологией и идеологией. Это можно определить как раздвоение единого — общественного сознания. Иначе — как единство и борьбу противоположностей.

Но раз так, необходимо вернуться к вопросу, что же такое стихийность (“инстинктивность”, по однозначному выражению Ленина), столь характерная для явлений общественной психологии?

Стихийность характеризуется некритичностью, неосознанностью, в пределе — бессознательностью. Марксистская социальная психология ни в коем случае не сводит свой предмет к изучению этих предельных явлений, которые привлекают неограниченное внимание буржуазных психологов — бессознательных, иррациональных, алогических явлений в психике масс или групп людей. Но нельзя игнорировать такие явления: они важны для теории.

Повторим снова: было бы неверно возводить какую-то китайскую стену между стихийными неосознаваемыми социально-психическими явлениями и сознанием. Мы бесконечно далеки от мысли многих зарубежных “психосоциологов”, будто “посвященные” в секреты несознаваемых людьми психических процессов призваны управлять толпой, массой. Наша социальная психология хочет не противопоставлять бессознательную психику какой-либо общности сознательной психике составляющих ее личностей, а сделать процесс, протекающий в скоплениях и объединениях людей, достоянием их сознания, их понимания.

Разве уменьшится сила социалистического соревнования, если каждый рабочий и колхозник со школьной скамьи будет знать простые законы психологии, придающие силу бригаде? Если преподавателю легче внедрить те или иные познания и представления в головы учащихся, когда их сидит перед ним сразу много, чем поодиночке, разве плохо, что среди прочего он внедрит им и знание этого самого правила. Если самая мощная воспитывающая человека сила — коллектив, пусть она воспитывает в нем и уважение к той науке, которая так же точно знает это, как медицина знает все, что нужно для его здоровья.