Читать онлайн «Человек. Образ и сущность. Гуманитарные аспекты. Когнитология и гуманитарное знание». Страница 10

Ответ на первую часть вопроса представляется очевидным: как можно открыть смысл в том, что «выносится за скобки»?

Как известно, для Гуссерля переход на феноменологическую позицию связан с преодолением «естественной установки» путем осуществления феноменологической редукции, а это включает в себя «заключение в скобки» опыта, основанного на естественном восприятии окружающей действительности. Однако вопреки очевидной логике Овергард утверждает, что Гуссерль полагал, будто «эпохэ» ничего не исключает из нашего взгляда на мир, а лишь помогает постигать явления. Ключевое значение «эпохэ» состоит в модификации нашего отношения к миру без аннигиляции, исключения или изменения чего-либо, что дано в естественной установке. Но если это так, то тогда теряет смысл «эпохэ». Ведь «эпохэ» – это исходная предпосылка построения «истинного» мира, а не простого «возвращения» к миру, данному в естественной установке.

В естественной установке мир видится так, как он сам представляет себя. Человек испытывает объекты так, как они даны в самом опыте, непосредственным образом.

«Эпохэ» радикально меняет эту ситуацию. «Заключая в скобки» реалии естественного мира, «эпохэ» делает нас свободными в тематизации интенциональных объектов. Так создается возможность представления интенциональных лучей, ведущих от объектов непосредственного опыта к самой исходной точке творения мира чистой феноменологии. Это значит, что наряду с исходной точкой творения естественного мира возникает новая исходная точка творения мира чистой феноменологии.

Гуссерль связывает истину бытия с феноменологическим творчеством. Он называет этот процесс трансцендентально-феноменологической редукцией, т. е. методом движения от внешне испы-тываемого мира ко всеохватывающему, конститутивному абсолютному бытию, т.е. к трансцендентальной субъективности. И в этой точке открывается трансцендентный мир. Соответственно интенциональный объект играет роль «трансцендентального намека», «направляющей нити» к феноменологическому откровению экспериментирующей субъективности. Исходя из предложенной трактовки Гуссерля, Овергард утверждает, что «конституция» и «феноменологическая редукция» – две стороны одной медали: различия между ними – это просто различия между тем, что мы хотим понять (конституция), и «методом, с помощью которого мы стремимся достигнуть этого понимания (редукция). Хотя Овергард и утверждает, что изображение Хинтиккой Гуссерля – это что-то похожее на карикатуру25.

Однако с этим вряд ли можно согласиться. Сам Овергард выделил точки своего согласия с Хинтиккой26, которые затрагивают существенные стороны феноменологии Гуссерля.

Видимо, более аккуратным будет утверждение, что сам Гуссерль допускает различное толкование своей позиции. И это обычное явление в истории философии. Ясно одно: мы нуждаемся в «эпохэ» Гуссерля. Посредством «эпохэ» открывается путь к соприкосновению с трансцендентным миром, который в своей вечной туманности как бы предлагает нам гипотетически определить возможности или невозможности целостности Универсума. Создавая образ этой целостности, сознание упорядочивает себя и открывает конечные смыслы. И в этом заключается возможность преодоления постоянного психологического беспокойства, возникающего в ситуации неопределенности оснований Бытия, а вместе с тем и ноэтической форматизации непосредственного опыта.

«Без эпохэ мы имеем непосредственный опыт, да, конечно, но мы не имеем философии непосредственного опыта»27.

«Эпохэ» – путь понимания себя, тематизации своей жизни, способности встать над повседневностью, проникнуть в абсолютный смысл своей субъективности, а значит, и соприкоснуться с трансценденцией. Эта «полная» характеристика феноменологичес-кой редукции вместе с тем порождает фундаментальную проблему определения объективных оснований истины бытия в ситуации «заключенности» человека между внутренней и внешней трансценденциями. Нахождение между границами явленного бытия и образует вечную проблему истины существования человека, т.е. сущность его экзистенции.

Как возможны ясность и определенность знания в ареале пространства и времени, находящегося между трансценденциями? Когнитивная наука пытается найти ответ на этот вопрос путем определения приоритета объекта или субъекта в качестве исходной точки в объяснении реальных детерминант форм человеческого поведения. На этом основании и должно строиться объективное гуманитарное и социальное знание.

Член социологической предметной группы Университета Манчестера (Англия) Род Ватсон и профессор Бостонского Университета (США) Джеф Коултер ставят вопрос о том, способна ли теоретическая мысль выработать такой концептуальный аппарат, который обеспечит подъем и экстраординарную ясность и убедительность «когнитивной науки»28. Ясность и убедительность особенно необходимы в качестве противовеса вызовам постмодернизма и постструктурализма, превращающим социальные представления в нечто текучее и лишенное разграничений. Такое «снятие» оппозиций не имеет реального теоретического смысла, поскольку влечет за собой смешение понятий идентификации противоположных определений, размывающих границы между истинным и ложным со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместе в тем, если, считают Ватсон и Коултер, сохранится теоретическое пространство дебатов на базе существующих оппозиций, то традиционные проблемы будут скорее воспроизводиться, нежели разрешаться.

Где Ватсон и Коултер видят истоки возникающих методологических противоречий? Они усматривают их в самой истории социального знания. Имплицитно противоречие проявилось в создании Эмилем Дюркгеймом двух основополагающих работ: «Правила социологического метода» (1895) и «Самоубийство: исследование в социологии» (1897).

Сопоставление методологических позиций Дюркгейма, относящихся к различным периодам его творчества, фиксирует наличие в них классической оппозиции социального и индивидуального как «внешнего» и «внутреннего». Какая реальность способна соединить «внутреннее» с «внешним», «индивидуальное» с «общим»? Если нет ответа на эти вопросы, то в конкретных исследованиях будут возникать парадоксальные взаимоисключающие ответы на одни и те же вопросы, и они будут восприниматься в равной степени как истинные. Это и проявилось в позициях Дюркгейма. Дюркгейм полагает, что социальные факты не могут быть объяснены посредством их «индивидуальных манифестаций» или «индивидуальными состояниями сознания». Дюркгейм считал, что социальные феномены необходимо изучать объективно, как «внешние вещи». Это представление стало «мантрой» социальных наук.

Вместе с тем в объяснении самоубийства Дюркгейм опирался на концепцию «аноми», т.е. произвольного и вредного отклонения от нормы. И здесь психологическая составляющая должна была играть роль дополнительного ресурса объяснения. В развитие этой идеи Ватсон и Коултер ссылаются на исследование Энтони Гидденса «Социология самоубийства» (1971)29, в котором отмечается, что именно психологисты должны ответить на вопрос, почему именно этот, а не другой индивид решает покончить жизнь самоубийством, хотя оба действуют в сходных жизненных ситуациях и руководствуются сходными эгоистическими соображениями. Если идентичные факты и обстоятельства ситуации имеют разные следствия, то тогда очевидно, что сведение объективности только к действию внешних вещей может дать неадекватный, ошибочный результат. Применительно к феномену самоубийства объяснения стали опираться на признание личностной сущности индивида как суицидальной, через которую и происходит трансляция объективных обстоятельность бытия. Это представляется верным. Но только до тех пор, пока суицидальные тенденции не приобретают характер массового явления. В этом случае индивидуальный мотив может быть следствием изменения социального настроения, понимание которого выходит за пределы особенностей индивидуальной психики. И здесь вступает в действие иная методология.

Ватсон и Коултер замечают, что в процессе взаимодействия психологических и социологических аспектов исследования проблемы часто представляются в терминах «отношений» между этими дисциплинами. При этом такие социологические предикаты, как «мотив», «понимание», «обоснование», могут использоваться в качестве присущих дисциплинарному корпусу психологии.

Вместе с тем с точки зрения социологии ментальные явления могут методологически выводиться за пределы психологии и оцениваться в системе социальных отношений. Наиболее очевидно это проявляется в контексте методологии материализма. Так, в социологии понятие «материализм» относится к экономическому базису общества. Соответственно через посредство понятий базиса толкуются «нематериальные» ментальные состояния: они представляются производными. Что касается психологии, «материализм» в ней относится к «физикализму», утверждающему отношение ментальных предикатов к нейрофизиологии, нейрохимии и нейрофункционированию мозга, производству и хранению информации, полученной через сенсорные органы. Таким образом понятие «материализм» обретает разные смыслы. Но при всех различиях общим можно считать то, что ментальные явления рассматриваются не в их автономных проявлениях, а как производное от общих социальных или физиологических факторов. В том и другом случаях мы имеем дело с эффектом редукционизма. В силу этого утверждение материалистического единства метода оказывается сомнительным, поскольку оно не оставляет пространства для нередукционистских подходов к изучению «не-материальных» состояний.