Читать онлайн «Бумага. О самом хрупком и вечном материале». Страница 27

Про него много еще всякого рассказывают, но нам вот что сейчас интересно: история с лишившим его ног девятилетним сидением объясняет, почему у традиционной японской куклы, которая изображает Бодхидхарму, делается из папье-маше и называется Дарума, нет ног. Основание у нее закруглено, помещенный в него грузик делает куклу неваляшкой — если ее наклонить, она выпрямляется в прежнее положение, символизируя тем самым стойкость духа. Японцы покупают таких кукол во время весенних праздников и целый год держат дома, чтобы они приносили в него удачу. Следующей весной старые Дарумы сжигают и вместо них покупают новые. Вот и получается: буддистский святой сначала стал легендой, а потом — предназначенной для сожжения куклой из папье-маше.

Игрушки — это не только культурное явление, но и основное средство воспитания ребенка в рамках определенной культуры, средство, при помощи которого мы объясняем себе самих себя. Теоретик культуры Вальтер Беньямин, который наряду с игрушками, словесными играми, паззлами, головоломками и писчими принадлежностями коллекционировал любопытные и неожиданные высказывания своего сына Штефана, пишет в эссе “Игрушки и игра” (Spielzeug und Spielen, 1928): “Кто, если не взрослые, дает ребенку игрушки? Он до известной степени волен принять их или отвергнуть, но многие из самых первых игрушек… в некотором смысле навязываются ему как принадлежности культа и только впоследствии, во многом силою детского воображения, становятся собственно игрушками”.

В этом двунаправленном процессе навязывания культового статуса и освобождения от него бумаге принадлежит особенная роль. Бумага, которую можно чем угодно исписать и как угодно сложить, — самая что ни на есть принадлежность культа. Многочисленные бумажные игрушки и игры на бумаге окружают нас с первых до последних лет жизни — начиная с игры “прицепи ослу хвост” на детских днях рождения и до кроссвордов в “Таймс” и “Телеграф”, от настольных игр до карточных, от паззлов до покемонов и от бумажных кукол для одевания до пиньят.

Что до меня, то мои первые бумажные воспоминания восходят к семейным праздникам, на которых появлялся мой дед, мамин отец, в войну попавший в плен и отсидевший в лагере Берген-Бельзен, человек немногословный, все свои деньги тративший на собачьи бега, окруженный всеобщим обожанием и умерший молодым. Мы с сестрой с помощью увесистой латунной машинки прилежно сворачивали ему самокрутки из вирджинского табака, а он, бывало, свертывал в трубку несколько газетных страниц, вырезал кусок у нее из середины, сгибал ее и каким-то волшебством выдвигал вверх лестницу. Дед называл ее Лестницей Иакова: “Иаков… лег на том месте… И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней… И убоялся и сказал: как страшно сие место! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные” (Бытие 28:12–17).

Этот трюк не открыл мне врат небесных, но зато познакомил с возможностями бумаги как источника развлечений и забав. Источник оказался неиссякаемым: один мой дядя веселил гостей, протискиваясь всем телом сквозь маленькое отверстие в бумажном листе; другой исполнял мелодии на расческе (к ней для этого прикладывалась бумажка); отец сворачивал из бумаги конус и лил в него воду, которая при этом куда-то исчезала. Бумаги было много, и стоила она недорого, поэтому как нельзя лучше подходила для повседневной магии.

Книгу “Бумажная магия: Полное изложение искусства обращения с бумагой” (Paper Magic: The Whole Art of Performing with Paper, 1922), в которой прекрасно описаны все основные фокусы с бумагой (и все те, как я теперь знаю, что показывали в нашей семье), Гарри Гудини посвятил своему личному секретарю Джону Уилья му Сардженту, “которому я обязан бесчисленными часами увлекательных бесед и который пытался научить меня воспринимать жизнь как приятное путешествие, а не как непрерывную борьбу за существование, в которой побеждает сильнейший”. Так бумага, принимая образ бумажных игрушек, фокусов и головоломок, скрашивает нам жизненный путь.

Существуют сотни способов приятно провести время с бумагой. Можно делать почеркушки и рисовать каракули, раскрывая подсознание бумажному листу (и коллегам Дональда Винникотта, который придумал “игру в каракули”, помогающую психотерапевту найти интуитивный подход к мыслям и чувствам ребенка). Можно попытать силы в разгадывании кроссвордов. Можно отмечать и считать проходящие поезда. При наличии партнера можно поиграть в виселицу, в крестики-нолики или, что гораздо интереснее, в “рассаду”, удивительно простую и азартную игру, придуманную в 1960-х двумя кембриджскими математиками, по сравнению с которой крестики-нолики — примитив и детский сад.

А в компании можно поразбивать пиньяту — пусть и не всегда, но очень часто она бывает сделана из папье-маше. (Слово происходит от итальянского pignatta, печной горшок; хотя в наши дни пиньята может в принципе представлять собой печной горшок, со значительно большей вероятностью она окажется картонным осликом, сделанным в Китае Гомером Симпсоном или страшилищем, изготовленным мексиканскими народными умельцами.) Если надоело колотить по пиньяте, никто не мешает оставить шумную компанию и в тиши кабинета спокойно клеить бумажные модели или вырезать наряды для бумажных кукол. У меня, например, припасена к пенсии действующая бумажная модель часов, а еще я мечтаю склеить макет Ватиканского дворца. В Японии очень многие по-прежнему любят делать бумажных кукол васи-нингё; во Франции популярны традиционные бумажные марионетки; а в Англии на каждом углу попадаются — во всяком случае до недавнего времени попадались — всевозможные бумажные Барби; специальные вкладки с девицами и нарядами для них печатают в детских и женских журналах аж с начала XIX столетия.

К середине XIX века производство бумажных игр и игрушек было поставлено в Европе на промышленную основу, в магазинах продавались бумажные диорамы и панорамы, книжки-раскладушки и, конечно же, игрушечные театры — те самые, с картонными актерами, которых надо было вырезать, приклеить к подставочке, раскрасить и разукрасить, театры, многим поколениям детей помогавшие развивать воображение и находить воплощение своей творческой фантазии.

Из рассказов, писем и мемуаров мы знаем, какое место игрушечные театры и сыгранные на их сцене представления занимали в жизни и творчестве того же Диккенса (“Из этого очарования возникает игрушечный театр… богатый мир фантазии оказался таким захватывающим и таким неисчерпаемым, что… я вижу грязные и темные при свете дня настоящие театры, украшенные этими ассоциациями, как самыми свежими гирляндами из самых редких цветов, и все еще пленительные для меня”[42]); Льюиса Кэрролла (который украшал игрушками и играми свое профессорское жилище в колледже Крайст-Чёрч); Джона Гилгуда (ему было семь, когда на Рождество 1911 года он получил игрушечный театр, предрешивший всю его судьбу); писательницы Элизабет Боуэн (автора эссе о роли игрушек в развитии воображения); Роберта Льюиса Стивенсона, писателя, до конца жизни остававшегося отчасти ребенком. “Каждый листок, которого касались наши пальцы, на мгновение молнией озарял неизвестную нам восхитительную историю, словно бы погружал в еще не написанную книгу”, — описывает Стивенсон восторг, с каким в детстве выбирал персонажей для своего бумажного театра.

Бумажный театр из мемориальной коллекции Ченнинга Поллока, Гарвард

Предшественниками детских игрушечных театров были, судя по всему, “коллекционные” карточки с изображениями актеров и актрис. А откуда взялось бесконечное множество настольных игр? Как появились “Монополия”, “Скрэббл”, “Братец, не сердись”, “Клюэдо”, “Пикшенери”, “Тривиал персьют”? В образцовой оксфордской “Истории всех настольных игр за исключением шахмат” (A History of Board-Games Other Than Chess, 1952), где каталогизированы 270 игр, в том числе экзотические вроде тибетской “миг-манг” (“по рассказам, напоминающей шахматы, но, скорее, как нам кажется, шашки”), индийской “ратти-читтибакри” или исландской “ованведлинг”, Гарольд Мюррей размышляет об их происхождении:

“В полдневный зной, когда невозможной становится работа под палящим солнцем или вечером, когда окончены дневные труды, мужчина, которому прирожденный инстинкт не велит сидеть сложа руки, перекладывает с места на место предметы — природного происхождения вроде гальки или сделанные им самим для хозяйства; сначала он занимается этим бездумно и бесцельно, но затем манипуляции с предметами захватывают его внимание, он начинает исследовать новые возможности применения знакомых предметов”.

Как мы уже знаем, в присутствии бумаги поиск новых возможностей значительно ускоряется. Бумага как компост — надо лишь воткнуть саженец и смотреть, как он будет расти. Многие нынешние настольные игры — шашки, шахматы, парчиси, лото — на протяжении столетий прекрасно существовали без бумаги. Но в XIX веке с развитием бумажного и печатного дела, особенно благодаря изобретению в 1870-х годах цветной литографии, настольные игры не просто сделались популярнее, чем когда-либо, — их производство было поставлено на промышленную основу.