Читать онлайн «Библия. Ужас и надежда главных тем священной книги». Страница 44

Таким образом, моя вторая метафора – это уже не скорый поезд, а сердцебиение, ритм расширения-и-сжатия, утверждения-и-отрицания. «Да-нет, да-нет, да-нет». Так бьется сердце христианской Библии: радикальность Бога сменяется обычным укладом цивилизации.

Вспомним два примера. Тора учит, что землю нельзя приобретать в постоянное пользование, – но возникает идея добывать ее путем займов или отказа в выкупе. Павел учит, что христианин не может иметь раба-христианина, – но возникает идея, что может иметь, только не должен третировать.

Не оказались ли мы в тупике с такой диаграммой и с такой метафорой? Ведь и утверждение, и отрицание приписываются Богу и Торе, Иисусу и Павлу. Как нам, христианам, рассудить, на что ориентироваться? Да и вообще, может быть, библейский Бог предпочитает обычный ход цивилизации?

Так мы подходим к третьему, и самому глубокому, уровню христианской библейской традиции, где она сама решает собственную внутреннюю проблему. Здесь нам понадобится новая метафора.

Поскольку христианская Библия возвещает, что Иисус из Назарета есть мессианский Сын Божий, Иисус не может быть лишь рядовой частью утверждений-и-отрицаний. (Кстати, в патриархальном мире, где первый или возлюбленный сын получал семейный надел и династический трон, слово «сын» означало еще и «наследник».)

С учетом нашей темы можно перефразировать начало Евангелия от Иоанна следующим образом: «В начале было Утверждение, и Утверждение было у Бога, и Утверждение было Бог И Утверждение стало плотью, и обитало с нами» (ср. Ин 1:1, 14а). Однако, чтобы немедленно не началось отрицание, христианская Библейская традиция нам предлагает выход:

Норма и критерий христианской Библии —

библейский Христос,

но

норма и критерий библейского Христа —

исторический Иисус.

В конце концов христианство ведет счет времени не соответственно тому, сколько осталось до апокалиптического конца, а соответственно тому, сколько истекло лет с рождения исторического Иисуса. Для нас, христиан, в религиозном и богословском смысле Иисус есть стержневой момент истории, центр времени и норма Библии.

Еще раз подчеркну: я не призываю никого вернуться к устаревшему разграничению между Иисусом истории и Христом веры. Был ли Иисус Сыном Божьим – вопрос отдельный, вопрос веры. Но вопрос о том, призывал ли Иисус, независимо от того, был ли он Сыном Божьим, к насильственному или ненасильственному сопротивлению Риму, – наш нынешний вопрос и вопрос истории.

Надо ли объяснять, почему для нас, христиан, это богословски значимо? От того, принимал ли, защищал ли, использовал ли Иисус насильственное или ненасильственное сопротивление против угнетения и неправды, зависит, как мы, христиане, должны представлять Бога. От этого также зависят наши религиозные, богословские и церковные процессы, наша экономическая, социальная и политическая жизнь.

Предыдущие метафоры – скорый поезд и сердцебиение – были хороши, но в конечном счете неудовлетворительны. Какой же будет третья метафора? Чему можно уподобить третий, глубинный, слой христианской библейской традиции, с его нормативным критерием – историческим Иисусом, этим ненасильственным воплощением ненасильственного Царства ненасильственного Бога? Что лучше всего описывает повествование, смысл и кульминация которого содержатся в середине, а не в конце?

Первые две метафоры – поезд и сердцебиение – придумались очень легко, а третья никак не поддавалась. Я нашел ее лишь на последней стадии редактирования книги. В то время я также изучал раннехристианское искусство: интегрированную повествовательную иконографию ветхозаветных и новозаветных сцен, от сотворения мира до Пятидесятницы. Смотрим ли мы изображения на фресках или мозаиках, на слоновой кости или пергаменте, наш взгляд обычно устремляется прежде всего к центральной сцене. Приведу лишь один пример, из которого я и позаимствовал третью метафору.

В начале сентября 2014 года мы – моя жена Сара, я и наши друзья Анна и Алан Перри – провели утро у дивных фресок в бенедиктинской базилике архангела Михаила (аббатство Сант Анджело ин Формис) высоко над Капуей в Италии. Фрески датируются приблизительно 1072 годом и напоминают фрески в бенедиктинском аббатстве Монтекассино. Это самый полный интегрированный двузаветный цикл фресок, какой только сохранился в Европе.

Когда вы только вошли в базилику и смотрите вперед, библейские сцены кружатся вокруг вас в последовательности от Сотворения мира до Вознесения. Эта спиральная последовательность имеет четыре слоя: один для Ветхого Завета – на внешних стенах боковых проходов, и три для Нового Завета – на внутренних стенах нефа.

Слева внешний ветхозаветный рассказ устремляется от Сотворения через Эдем к Каину и Авелю, а справа он продолжается, начиная от вас и против часовой стрелки, через Авраама, Исаака и Иакова к Гедеону. Если шагнуть внутрь, далее идет, по часовой стрелке, новозаветный рассказ в три слоя (верхний, средний и нижний): притчи и исцеления, жизнь, смерть и воскресение Иисуса. Эта четверичная спираль начинается и заканчивается у апсиды. Таким образом, и архитектура, и повествование направляют взгляд к образу Христа во всем его величии, который доминирует в апсиде.

С одной стороны, этот образ Иисуса не вполне историчен: не в галилейских одеждах, а в одеждах византийского императора и на престоле. С другой стороны, Иисус с босыми ногами, а на венце вокруг его головы заметен крест. Это не столько Иисус как Христос, сколько Христос как Иисус. Тут и четыре евангелиста, по двое с каждой стороны. Они изображены как ангелы с крыльями; каждый держит свою закрытую книгу, а глаза их устремлены не на тексты, а на Христа. (Кстати, латинские художники перепутали порядок греческих букв в слове Христос: получилось CX.)

На левом колене Христос держит книгу, а правая рука воздета в благословении. Он не читает эту книгу, что естественно: ведь именно он – ее норма и критерий. Но она открыта так, чтобы зритель мог прочитать (на латыни): «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний» (Откр 22:13а). Здесь-то я и нашел свою третью метафору.

Более того, как только я ее увидел, у меня сразу всплыли в памяти все эти христианские повествовательные циклы, от фресок до мозаики, и от реликвариев из слоновой кости до Евангелий в серебряных окладах, где образы, описанные в Ветхом и Новом Заветах, окружают Иисуса, чье изображение, самое крупное, помещено в центре.

Я также осознал, что мои первые две метафоры («Скорый поезд» и «Сердцебиение») были метафорами времени. Это вполне естественно, если мы хотим прочесть текст от начала до конца и распознать в нем ключевые темы. Однако третья метафора есть метафора места. Она должна быть фокусной, а не кинетической; пространственной, а не временной. Повторимся: метафора места, а не метафора времени.

Свою третью метафору я назвал «Центр библейской иконы». Она применяет законы визуального повествования к словесному повествованию. В визуальном повествовании, от маленькой иконки до огромной базилики, зрительное восприятие устремлено прежде всего к центру, а не растекается по всему периметру. И этот центр показывает, что здесь главное, что здесь норма и критерий.

Иными словами, так «читать Библию – и остаться христианином»: не думайте, что надо дочитать текст до конца, где и отыщется смысл. Воспринимайте книгу как образ, основной смысл которого содержится в центре. Читайте слова, но представляйте зрительный образ.

Чем больше я гляжу на овал в центре диаграммы, тем больше понимаю, что вместо «Христианской Библии» сюда можно поставить и «Историю Церкви», и «Жизнь христианина». А вот «Американская история» едва ли подойдет: в свете тезисов Декларации независимости («…наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами») и Клятвы на верность флагу («свобода и справедливость для всех»), нужно признать, что для нас отрицание предшествует утверждению.

Более того, если вам мешают слова «Бог» и «цивилизация», воспринимайте эту диаграмму как описание конфликта между радикальной и обычной концепцией нашего будущего. Радикальность ненасильственного сопротивления vs повседневность насильственных методов; радикальность мира путем дистрибутивного правосудия vs повседневность мира силой оружия. Так обстояло дело в I веке, так обстоит дело и сейчас.

Впрочем, кое-что изменилось за эти столетия. Над нами нависла роковая угроза. Отныне эскалация насилия напрямую угрожает будущему нашего вида и косвенным образом мешает решать другие проблемы, связанные с выживанием: глобальное потепление, перенаселение, не рациональное использование природных ресурсов. С насилием I века все было иначе: приступите с железным мечом к оливе, – результат предсказуем.

Стало быть, если вы согласны со мной, что нет никаких наказаний свыше, а есть только человеческие последствия – не считая, конечно, природных катастроф и несчастных случаев, – то вызов нашему виду понятен. Можем ли мы, руководимые не химическим инстинктом, а нравственным сознанием, обуздать эскалацию насилия, пока она нас не уничтожила? Можем ли отказаться от насилия, этого страшного наркотика? Можем ли сознательно взять курс на мир через справедливость, осознав банкротство старого курса на мир через принуждение?