Читать онлайн «Годы эмиграции». Страница 28

Что именно таким было наше отношение в описываемое время, а не кажется таковым из 50-летнего далека, следует из письма Авксентьева, отправленного из Парижа 31 декабря 1919 года эсерам юга России, выпускавшим журнал "Народовластие". Оно было перехвачено большевистскими ищейками и опубликовано в историческом журнале Истпартии "Пролетарская революция" No 1 в 1921 году. Журнал опубликовал его через два года, как "яркое доказательство окончательного краха народничества". Авксентьев послал его от имени "небольшой группы товарищей": Бунакова, Вишняка, Зензинова, Коварского, Руднева и своего. В письме говорилось, между прочим: "Оказавшись за границей, мы должны воздействовать на западноевропейскую демократию, чтобы она (для успешной борьбы против "большевизма справа" и порожденного им "большевизма слева", и наоборот) воздействовала на свои правительства, из которых некоторые в нашем представлении, как, например, Соединенные штаты с Вильсоном во главе, могли поддаться этому воздействию. Наше рассуждение было, коротко, таково: большевизм это - полная гибель и России, и демократии, без шансов на воздействие на него и его перерождение; антибольшевистские же фронты не в восстановленной, а лишь в становящейся России; способны к перерождению под давлением русской демократии и Союзников, находящихся тоже под давлением своих демократий. При этих условиях русская демократия может вести там борьбу за органическую работу. Будем же помогать ей. Отсюда и получилась наша точка зрения: требование помощи антибольшевистскому фронту при {87} непременном условии гарантий демократизации его ... Наше предприятие, благодаря тому, что мы получили возможность влиять очень непосредственно на Вильсона, увенчались на первых порах успехом: обращение Союзников к Колчаку было сделано под нашим влиянием. Но - увы! - дальнейшее все застопорилось".

Три элемента мешали развитию нашей деятельности.

1. Самое главное это то, что ни в Америке, ни в Европе мы демократии не нашли: не нашлось "широкой, сплоченной, сочувствующей нам социалистическо-демократической среды, которая поддержала бы нас и проводила бы наши планы ... К глубокому своему горю мы нашли здесь или большевистскую демократию, для которой большевики суть товарищи, русская революция есть большевизм; или, правда, антибольшевистскую (демократию), но в то же время антисоциалистически и антидемократически настроенную буржуазию. Для первых мы были реакционерами, ибо доказывали, что большевики разрушили и демократию и социализм и с ними надо бороться даже вооруженной рукой; а для других полубольшевиками, ибо не лежали на животе перед Колчаком и говорили о демократии".

2. "Менее важное обстоятельство - поведение более "левых" товарищей из нашей группы. За первым обращением к Союзникам должно было последовать второе - с указанием на неточность и неясность формулировок и Союзников, и Колчака и требованием реализации и конкретизации обещаний. Но оно не вышло, так как под влиянием "левой" атмосферы, царящей здесь у социалистов, некоторые заколебались".

И 3. "Наконец, нужно прибавить агитацию русских правых элементов ... начавших кричать, что мы не русские патриоты, ибо мы зовем вмешиваться во внутренние дела. Конечно, это отвратительная ложь, лицемерие, ибо они сами только и делают, что просят об этом вмешательстве, только не в пользу демократии. В самом деле, помогать антибольшевикам оружием и т. д., даже блокировать большевиков, - разве это не вмешательство во внутренние дела? ..

И теперь наша деятельность фактически ничтожна: вы чувствуете, что вас здесь "используют". Вы говорите против большевиков - и оказываетесь в руках людей, которые хотят задушить не только большевизм, но и социализм. Вы скажете о реакционности антибольшевистских образований, - ликуют господа, называющие Ленина и Троцкого дорогими товарищами. И самое ужасное, что до России, до ее горя, ее стремлений дела никому нет . . . Тяжко теперь жить за границей. Мало что можно сделать. Тем более радует нас ваша деятельность. И мы готовы помочь вам, чем и как можем".

Не возражая против резолюции об интервенции, принятой на VIII Совете партии в мае 1918 года, наша группа не могла полностью принять постановления IX Совета от 20 июля 1919 года и тем менее - постановления Х Совета - двумя годами позже. Даже вдохновитель резолюции VIII Совета и, заочно, постановлений IX, Чернов, попав за границу и осведомившись о настроении товарищей в эмиграции, не стал настаивать на строгом соблюдении принятых {88} на IX Совете решений. Он "хорошо понимал, как тянущим тяжелую лямку организационной работы в России хочется обложить покрепче всю заграницу оптом". "Но понятное психологически в России не будет самым целесообразным в здешней среде и заграничных условиях". Отсюда и его "идея": Керенского и Зензинова "тесно привязать к партии и этим оторвать от правых, ушедших слишком далеко не только от интернационализма, но даже и от социализма, в настоящем смысле этого слова". В то же время он рекомендовал "не делать искусственно "левых" и просил уполномочить его "вычеркнуть из письма Заграничной Делегации требование снять с "Воли России" имена партийных людей . .. Слишком огульная критика может оказать обратное действие" (см. перехваченное и напечатанное в "Известиях" No 119 от 2 июня "Письмо Чернова в ЦК П. С.-Р.", 1921 г.).

При коллективном обсуждении разномыслие и разногласие в партии были естественны и неизбежны. А вопрос об интервенции продолжал возбуждать острые страсти в нашей среде даже тогда, когда он практически давно отпал - faute des combattants, за отсутствием интервентов даже на отдаленном политическом горизонте России. Чернов схематически и можно сказать схоластически различал троякое отношение к военной интервенции в эсеровской среде. Мнение большинства ЦК партии он персонифицировал с находившимся в Бутырской тюрьме Гоцем; Авксентьев олицетворял "правых" членов Учредительного Собрания; и его, Чернова, мнение - своеобразное и как будто единоличное в то время, когда он его защищал.

А. Гоц высказал свое мнение на суде в ответ на провокационный вопрос: "Что бы вы (эсеры) делали, если бы очутились сейчас на свободе?" Ответ гласил: во внешней политике "мы боролись бы со всеми замаскированными формами интервенции и блокады; мы отстаивали бы необходимость немедленного признания капиталистической Европой Советского правительства; мы оказывали бы содействие Советскому правительству в его борьбе против хищнических притязаний иностранного капитала, поскольку в этой области политика правительства будет идти по линии интересов рабочего класса и всей страны, мы будем его поддерживать; мы будем с ним решительно бороться, поскольку его политика будет уклоняться от этих интересов".

Второе мнение решительно отвергало этот условный ответ. Наконец, Чернов сам исходил из отрицания внутренней связанности внешнеполитического признания советской власти с отказом от вооруженной интервенции. "Кто и когда доказал, что 'интервенция' возможна только при 'юридическом непризнании' чужого правительства", восклицал Чернов. И он иллюстрировал свою мысль примером Японии, склонной в начале 20-х годов признать советскую власть и в то же время гораздо более "интервенционистски" настроенной, нежели США, к признанию советской власти в эти годы нисколько не склонные. Позиция партии, по убеждению Чернова, должна быть "ни - ни", ни положительной, ни отрицательной в вопросе о признании власти Ленина или Муссолини. "Мы-то здесь {89} причем? Нам-то чего здесь суетиться?" ... "Политическая активность" представлялась ему "лежащей совсем в другой области". При этом он упоминал, что и Гоц участвовал в установлении "третьей точки зрения", близкой Чернову и поныне, тогда как на московском процессе Гоц "перешел на точку зрения тех, кто хотели бы активно содействовать признанию Советской власти" ("Революц. Россия", NoNo 30 и 32, 1923 г., Прага).

Среди эсеров в эмиграции были сторонники всех трех намеченных Черновым течений. Расхождения между этими течениями временами бывали очень острыми. Но бывали и периоды единения и согласованной работы. Это случалось во время чрезвычайных или трагических событий, как восстание в Кронштадте или суд над попавшими в руки большевиков членов ЦК. Эти события всех нас захватывали политически, а некоторых к тому же и лично.

А. Гоц был ближайшим и интимным другом многих из нас; Гендельман, Тимофеев, Донской, Евген. Ратнер, Раков и другие были приятелями, с которыми многие делили тюрьмы и ссылки. Различия во взглядах и в принадлежности к разным группировкам отступали на задний план перед напряженным стремлением каждого сделать все возможное для облегчения судьбы большевистских жертв.

Видимость суда давала обильный и яркий материал для изобличения коварства, жестокости и двуличия правящей в Москве клики. В Париже и из Парижа можно было очень мало сделать. Громадная, ответственная и, как показали события, успешная работа сосредоточилась в более близком к месту действия драмы - Берлине. Главная тяжесть легла на плечи тамошней группы эсеров под руководством Зензинова, при секретарях Борисе Рабиновиче и M. M. Погосьяне. Они днем и ночью дежурили, пристально и с тревогой следя за ходом "суда", протекавшего под аккомпанемент инспирированных и организованных властью манифестаций против подсудимых на улицах, заводах, даже в зале самого "суда".