Читать онлайн «Очерки по истории политических учреждений России». Страница 50

Но если мы не ограничим своего анализа внешними чертами, мы увидим, что законоведы, на долю которых выпала трудная задача реорганизации русских судов и русского судопроизводства, приняли в соображение не столько судебные учреждения и приемы какой-либо отдельной страны, сколько общие принципы, господствующие у всех цивилизованных народов Европы. Приведем пример. Все, конечно, знают, что, подражая Англии и ее суду присяжных, государства европейского континента, начиная с Франции, отказались распространить компетенцию этого института на гражданские дела; причиной этого был технический, по преимуществу, характер вопросов, относящийся к праву имущественному или личному и к договорному праву. Так же точно был отброшен институт большого жюри, решающего вопрос о предании суду, и практика опроса двенадцати лиц, назначением которых является произнесение вердикта как по вопросам факта, так и по вопросам права. Таким образом, создалась на континенте судебная теория и практика, имеющая в английских учреждениях лишь свои первые корни и расходящаяся с ними не только в деталях, но и в общих принципах этой именно системы, поскольку она была выражена в трудах немецких авторитетов, особенно Миттермейера, и которой последовали авторы закона 1864 года, определяя характер отношений между судьей и присяжными.

Возьмем другой пример, а именно — организацию корпораций присяжных поверенных. Ясно, что они были созданы по образцу уже существовавших во Франции учреждений этого рода; однако мы находим в них немаловажные и не всегда в пользу русских учреждений отличия.

Так, Россия уничтожила институт «avoues» (присяжных стряпчих) и поставила, таким образом, лицом к лицу истца и его адвоката. Оказалась ли выгодной для истца экономия расходов, шедших на вознаграждение этого третьего лица за его посредничество? Мы склонны думать, что это оставляет тяжущегося совершенно беззащитным по отношению к его адвокату и позволяет последнему вынуждать у него какую угодно сумму денег.

Еще один пример — и на этот раз в пользу русской системы. Общественное мнение не позволило прокурорам стать по отношению к подсудимому в такое положение, какое, к сожалению, слишком склонен занимать прокурорский надзор во Франции. Вместо того, чтобы поддерживать прокурора, как это обыкновенно происходит во Франции, председатель суда в России должен выразить свое личное мнение и показать присяжным как те факты, которые подтверждают обвинение, так и те, которые говорят в пользу подсудимого. Некоторые из лучших председателей так добросовестно понимали свой долг в этом отношении, что объясняли присяжным душевное состояние человека, который, как Вера Засулич, мстил злоупотребившему своей дискреционной властью чиновнику, нанесшему оскорбление лицу, совершенно ей незнакомому.

Из предыдущего можно видеть, что судебная система и судопроизводство не являются рабским подражанием английскому и французскому образцам, но скорее родом применения к русским условиям тех общих принципов, которые медленно развивались теорией и практикой наиболее просвещенных европейских народов. Не совсем так смотрит на закон 1864 года реакционная партия. Она говорит о нем обыкновенно, как о наиболее несчастной из всех реформ царствования Александра II, ибо она совершенно уничтожила всю прежде существовавшую систему. Но дело в том, что и сами деятели реформы были весьма далеки от желания такого результата; если же они пришли к нему, если они опрокинули всю действовавшую судебную систему, то причиной этого была невозможность сохранить малейшую ее часть, так как все в ней резко противоречило новой системе гласного и состязательного судопроизводства. Грубой ошибкой было бы считать отмеченную систему строго национальной по своему происхождению; как и новая система, она пришла к нам из Европы, где инквизиторское судопроизводство, составлявшее ее главную черту, было в употреблении уже много веков. Но, уничтожив принцип, по которому судебная истина может быть установлена некоторым путем формальных улик, реформаторы по необходимости пришли к тому заключению, что они не могут не ввести в России суда присяжных — единственного суда, позволяющего рассматривать приговор, как выражение внутреннего убеждения, продиктованного совестью, а не формальными уликами.

Одно из лиц, наиболее содействовавших введению суда присяжных, Ровинский, очень хорошо объясняет, каким образом, несмотря на всю затруднительность предоставления недавно освобожденным крепостным такой довольно широкой власти, как суд, иной раз над бывшими его хозяевами, члены комитета, выработавшего новый закон, высказались в пользу института присяжных заседателей. В особой записке Ровинский чрезвычайно искусно критикует различные замечания, которые могли быть сделаны на подобную реформу — мнимая снисходительность, с какою, полагают, русский народ относится к преступнику, отсутствие какого бы то ни было ясного представления о праве, обязанности и законе, приписываемое крестьянам, и небольшое среди них число людей с достаточным образованием. Он показывает, что взгляды эти опровергнуты отчасти самими фактами, например крестьянским самосудом над захваченными ворами, в виду чего власти бывают иногда вынуждены брать последних под свою охрану. Он настаивает, равным образом, на той истине, что неграмотность не всегда является доказательством полной неспособности к суждению и что учреждения способствуют образованию в народе правовых воззрений и закреплению в его сознании понятий о справедливом и несправедливом.

Из обвинений, направляемых обыкновенно против приговоров крестьян, не следует делать вывод, будто ожидания тех, кому мы обязаны введением суда присяжных, оказались обманутыми. Самое тяжкое из этих обвинений заключается в следующем: крестьяне оправдывают людей, преступление которых с очевидностью установлено фактами. Но случаи подобного рода имели место и в Англии и на континенте всякий раз, когда возмездие казалось преувеличенным и присяжные не находили иного способа для протеста против его суровости и даже жестокости. Это замечание сделано было более восьмидесяти лет тому назад Бенжаменом Констаном (Constant) относительно французских присяжных и так же хорошо может быть применено и к русским. Да и как могло бы быть иначе в стране, где «совращение» кого-либо из православия в какую-нибудь другую религию считается преступлением и карается долгими годами ссылки в Сибирь, или — чтобы дать другой пример — где простая попытка устроить стачку считается наказуемым деянием?

Было бы чрезвычайно интересно в целях изучения психологии русского народа составить род статистической таблицы, показывающей, как относились присяжные к различным преступлениям и проступкам. К сожалению, у нас нет прямых указаний подобного рода и мы можем трактовать этот вопрос преимущественно эмпирически, показывая, например, чрезвычайную жестокость, характеризующую народное правосудие и вердикты присяжных всякий раз, когда они имеют дело с кражей лошади, быка или какого-нибудь другого предмета, важного в сельском хозяйстве. С другой стороны, крестьянин обыкновенно бывает снисходителен, когда дело идет о преступлениях, совершенных под влиянием страстей, как, например, убийство неверной жены и особенно жестокое обращение с нею, даже повлекшее за собою смерть. Вполне понятно, что проступки, заключающиеся в оскорблении на словах или в письме, не имеют в их глазах большого значения, если только эти оскорбления не были направлены против религии и священных предметов, каковы иконы, кресты и т. д.

Несомненно, что в настоящее время, когда низшее образование становится более или менее всеобщим, суждения русских могут в значительной мере измениться. Некоторое изменение уже сказалось следующим образом: недавно распространявшиеся анекдоты о том, как деревенские судьи принимали за вопиющее злоупотребление речь адвоката в защиту явно виновного человека или прыгали из окон, чтобы избежать необходимости постановления приговора, — стали достоянием прошлого. Мы надеемся, что то же постепенно произойдет и с народными предрассудками о колдовстве. Около двадцати лет тому назад мы слышали об оправдании одного убийцы на том основании, что его жертву все считали колдуньей; этот случай произошел в 1879 году в городе Тихвине.

Способ назначения присяжных заседателей в России препятствует возможности какого бы то ни было прямого влияния партийных чувств или местных связей. Общий список присяжных составляется земским собранием или, точнее, назначенными им специальными комиссиями. Присяжным заседателем может быть не всякий; чтобы пользоваться этой привилегией, необходимо быть поземельным собственником и владеть не менее ста десятинами земли или недвижимым имуществом ценностью в пять тысяч рублей. Таковы требования закона в наиболее населенных губерниях России; что же касается остальных, то имеются уезды, где владение имуществом ценностью в пятьсот рублей признается достаточным. Что касается имущества движимого, то в обеих столицах вместо недвижимой собственности требуется пользование доходом в пятьсот, а в остальных частях империи только в двести рублей. Ничего нет удивительного в том, что наши присяжные, как сказано выше, проявляют чрезвычайную суровость в суждении всех преступлений против собственности. В царствование Александра III требования закона были даже повышены и, таким образом, растущий класс пролетариев все более и более лишался всякого участия в отправлении этой гражданской функции. В то же время правительство сохранило в своих руках власть вычеркивать из списка всех тех, кого оно сочло бы незаслуживающим доверия. Тогда как в царствование Александра II и в силу закона 1864 года, эта щекотливая обязанность была предоставлена назначенным земствами комитетам, в настоящее время она выполняется прокурором окружного суда, прямым агентом министра внутренних дел. Это изменение введено было в 1884 году и остается в силе до настоящего времени.