Читать онлайн «Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934». Страница 138

В ходе исполнения этого постановления и «имея в виду исключительную важность в условиях БССР правильной организации работы среди трудящихся поляков (граница с фашистской Польшей)», Бюро ЦК КП(б) Белоруссии в феврале 1932 г. выступило с инициативой (возможно, подсказанной из Москвы) реорганизации Койдановского района БССР в польский национальный район. Этой мерой минское руководство обещало достичь «более успешного проведения хозяйственно-политических кампаний, мобилизации масс на борьбу против кулачества, против польского шовинизма и клерикализма»[1695]. Создание в 1932 г. польского национального района (получившего название «Дзержинский») стало последней крупной акцией по противодействию польскому влиянию посредством культивирования польских коммунистических сил в СССР. Разгром Института польской культуры в Киеве летом 1933 г.[1696], «вскрытие» «Польской военной организации» и «провокаторов в компартии Польши» в начале 1934 г.[1697], закрытие для коммунистов и сочувствующих «особых переправ через западную границу СССР по линии Польской, Западно-Украинской и Белорусской»[1698] прокладывали путь «широкой операции» НКВД против поляков[1699] и ликвидации Компартии Польши. В результате этого в 1935–1936 гг., пришедшие в упадок Мархлевский и Дзержинский национальные районы, были ликвидированы[1700].

Опасения, что внутренний кризис сомкнётся с иностранной интервенцией, на рубеже 1920—1930-х гг. вызвали существенный пересмотр национальной политики ВКП(б) в отношении Советской Украины и Советской Белоруссии. 1930 г. стал рубежным и для судеб украинского национального коммунизма. Подавления крестьянских волнений первых месяцев 1930 г. и судебный процесс над «Союзом освобождения Украины» («СВУ») положили начало активного превращения Советской Украины в «образцовую советскую республику» и «обращенный на Запад» «форпост великого СССР», т. е. «такую несокрушимую твердыню Советского Союза, о которую разобьют свои головы все империалистические интервенты», прежде всего польские. «Историческое решение» января 1933 г. «об укреплении руководства ЦК КП(б)У и решающих областей Украины» и переход к «правильному большевистскому проведению национальной политики» вкупе с «голодомором» завершили процесс утверждения контроля Москвы над украинскими делами[1701]. Одной из неизменных детерминант этого процесса являлась необходимость повысить сопротивляемость Советской Украины перед лицом исходящих с запада соблазнов и опасностей. В конце 1929—начале 1930 гг. эта связь получила прямое выражение; в решениях Политбюро (в том числе о процессах «СВУ» и «СВБ») проблема стабилизации положения в УССР и БССР переплеталась с задачами подавления польского меньшинства и политики в отношении Польского государства. Изменившееся соотношение сил внутри СССР и между СССР и его западными соседями придало взаимосвязи между «внутренними» и «внешними» аспектами проблем советских Украины и Белоруссии более опосредованный характер. Вероятно, по этой причине, хотя наступление на остатки украинской автономии в 1933–1934 гг. мотивировалось «близостью Украины к западным границам» (что делало ее средоточием «обломков разных контрреволюционных организаций и партий» и «объектом притязаний различных интервенционистских штабов»)[1702], с 1932 г. протоколы Политбюро этой связи касаются лишь намеком[1703]. Изменился и ее вектор.

В начале 1930 г. опасения польского вмешательства в социально-политический кризис в западных округах УССР и БССР побудили Политбюро к поискам разрядки напряженности в межгосударственных отношениях с Польшей и едва не заставили Москву возобновить переговоры о заключении с нею пакта ненападения. Отзвук этих настроений отчетливо сказался в дискуссиях о начале таких переговоров осенью 1931 г. («Вопрос о мире…»)[1704]. Кампания по разгрому «националистической контрреволюции на Украине» и «националистического уклона» в КП(б)У в 1933 г., напротив, началась и в обстановке улучшающихся отношений с Польшей. Существовала возможность, что репрессивная политика против национально-мыслящих «саботажников» в Советской Украине даже укрепит советско-польское взаимопонимание. В связи с громким расследованием деятельности в УССР «Украинской военной организации» польские руководители и проправительственная печать старательно доказывали Москве, что никто не пострадал от этой террористической организации больше, чем сама Польша, и что руководители Организации украинских националистов (боевым крылом которой была УВО) являются германскими агентами. Однако советские политические и карательные инстанции, создавшие вымышленный образ УВО (и зачислившие в ее руководители видных представителей партийной интеллигенции), на этом основании объявляли борьбу УВО против «польской оккупации» и за «соборную Украину» фикцией и заявляли, что эта организация, хотя и получает помощь немецкого фашизма, контролируется «польской охранкой»[1705]. Устами своего эмиссара в 1933 г. Сталин предупредил польское руководство: «О вашем отношении к нам и к немцам мы будем судить по “работе” вашей в Сов[етской] Украине»[1706]. Это означало требование не только запретить деятельность польских «прометеистов»[1707], но и вступить в жесткую конфронтацию с украинскими общественными силами восточных воеводств, где с понятными сочувствием и ненавистью реагировали на политику репрессий и массового голода, который достиг апогея в УССР летом 1933 г. Невозможность для Варшавы предоставить такие гарантии явилась одной из причин быстрого свертывания Москвой политического сотрудничества с Польшей в конце 1933 г. Реалистические суждения руководителя БМИ К. Радека о том, что «поляки уже имеют слишком много трудностей со своими украинцами, чтобы воспринять идею об инкорпорации новых»[1708], были отвергнуты; в советских руководящих кругах продолжала господствовать уверенность в том, что старая «федералистская программа» Пилсудского остается основным вектором польской политики. Нормализация двусторонних отношений между Польшей и Германией вызвала убеждение в Москве (и в некоторых западных столицах), что она основана на перспективе совместного военного похода против СССР с последующим возвращением немцам Силезии и Поморья в обмен на установление польского господства на Украине[1709]. В середине 1930-х гг. «украинский фактор» оказался, таким образом, непреодолимым препятствием к развитию отношений СССР с Польшей. Вместе с тем он не оказал сколько-нибудь заметного влияния на отношения Советского Союза с Румынией и Чехословакией (если не считать того, что лояльность Праги к советской политике в УССР придавала дополнительный антипольский оттенок ее сближению с Москвой)[1710].

Проблема проницаемости северо-западной границы СССР была значительно менее политизирована. Приграничная активность по обе стороны была связана скорее с потребительской («бытовой) контрабандой местных жителей, нежели с поддержкой родственных общественно-политических сил на территории соседнего государства; деятельность советских и иностранных спецслужб на этом направлении носила исключительно разведывательный характер. Об относительном благополучии приграничной Карельской автономии, находившейся на периферии международной политики, свидетельствует предоставление ее руководству carte-blanche на финнизацию культуры республики. Финское меньшинство вплоть до 1935 г. занимало ключевые позиции в ее партийно-государственной элите[1711]. Поэтому неудивительно, что с середины 20-х гг. высшее политическое руководство СССР не проявляло интереса к международным и национально-политическим аспектам развития Карелии, о чем свидетельствует и отсутствие упоминания о них в протоколах Политбюро 1924–1934 гг.

Наряду с «пограничным» и «национально-государственным» аспектами, целенаправленные усилия по блокированию нежелательного властям трансграничного взаимодействия с западными соседними государствами, имели и отчетливую «внешнюю» направленность, включали активное противодействие их национально-государственной консолидации, главным образом в прилегающих к советской границе районах, население которых в этнокультурном отношении было близко народам, жившим в западных административных образованиях СССР. Эта тенденция присутствовала в советской политике в отношении всех западных соседей. Так, отмеченные выше «специальные мероприятия» по укреплению погранполосы в значительной мере диктовались «важнейшей политической задачей показа сущности достижений Советской системы, особенно в области национальной политики, трудящимся, живущим по другую сторону границы»[1712]. Однако практические задачи и степень важности действий по разложению «политического тыла» вероятных противников, их приграничных «плацдармов» существенно разнились в зависимости от особенностей отдельных стран и от того места, которое они занимали в советских сценариях будущей войны. В восточной Балтии такие усилия были едва заметны, хотя в правящих кругах Латвии и Эстонии существовала неуверенность в лояльности русского меньшинства[1713]. В Румынии, где существовал жесткий репрессивный режим и где до осени 1934 г. СССР не имел своих представительств, работа по ослаблению политического влияния Бухареста в Бессарабии и Северной Буковине (большинство населения которой составляли украинцы) была крайне затруднена. Вместе с тем слабость «румынского звена антисоветского фронта» и политико-географические условия Приднестровья, делали такую деятельность малосущественной[1714].