Читать онлайн «История России. Алексей Михайлович Тишайший». Страница 11

Сильное сопротивление унии, обнаружившееся между русскими, заставляло правительство торопить Потея и Терлецкого, чтоб ехали в Рим бить челом папе о принятии под свою власть русской церкви. Потей, который при личном свидании успел умилостивить князя Острожского представлением дела так, что оно началось и кончится не иначе, как по мысли его, князя, не иначе, как вследствие соборного решения, писал к Острожскому от 23 августа: «Не дождавшись никакого приказа от вашей милости, вижу, что время, назначенное для путешествия нашего в Рим, приближается. Как избавиться от этого путешествия – не знаю: одна надежда на вашу милость, что вы письмом своим удержите короля, и он велит нам ехать уже после собора». Еще сильнее вооружался против этого путешествия Рагоза, который вопреки королевской грамоте продолжал бояться и оглядываться в разные стороны. 19 августа он писал Скумину, по-прежнему отрицаясь от намерения поддаться римской церкви: «Трудно мне было бы сделать это на старости лет: надобно было бы снова родиться, снова приняться за ученье; не зная по-латыни, не умел бы я с капланами римскими у одного алтаря служить. Кто об этом старается, тот пусть добывает себе и место в раде и ласку королевскую. Я, грешный человек, хотел бы иметь место с сынами Зеведеовыми, а не между людьми гордыми и суемудрыми. Что касается нового календаря, то была о нем речь между нами, потому что для людей ремесленных очень тяжело следовать старому: но мы не иначе хотим что-нибудь сделать, как составивши собор со всеми вашими милостями. Ведь одна ласточка весны сделать не может, так и я сам собою ничего начать не могу. Слух до меня дошел, что отцы владыки владимирский и луцкий, бывши у короля, получили позволение ехать в Рим; я послал уговаривать их, чтоб они покинули это намерение свое, из-за которого в нашем народе христианском надобно ждать большого волнения, а пожалуй и кровопролития. Но своевольного мне трудно удержать». 1 сентября митрополит выдал окружное послание духовенству и мирянам, в котором объявлял, что не мыслил и не хочет мыслить о попрании своих прав и веры, об отступлении от своего исповедания, о презрении рукоположения патриаршего: «Стойте твердо при святой восточной церкви, не позволяйте себе колебаться как тростинка ветром бурливым, а я обещаю при ваших милостях до смерти своей стоять». А между тем 24 сентября король Сигизмунд объявил всенародно о соединении церкви восточной с западной; объявил, что пастыри русской церкви и великое множество светских людей соединились с римскою церковию; выражал желание, чтоб все, отвергавшие прежде унию, последовали за своими пастырями; наконец, объявил об отправлении русских епископов в Рим. Эти епископы, Терлецкий и Потей, выехали из Кракова в конце сентября и приехали в Рим в ноябре. На третий день они приняты были папою Климентом VIII в частной аудиенции и подали письма от короля и некоторых сенаторов. «Папа, – так писали они сами, – принял нас, как ласковый отец деток своих, с несказанною любовию и милостию. Мы живем недалеко от замка его святости, во дворце, искусно украшенном обоями и снабженном всем нужным. Съестные припасы отпускаются нам, по милости папы, в изобилии; мы жили шесть недель в Риме, но его святость все еще не хотел дать нам торжественной аудиенции, говоря: «Отдохните хорошенько после дороги». Наконец, вследствие наших настоятельных просьб, нам назначена была аудиенция 23 декабря, в большой зале, называемой Константиновою, в которой папа принимает наивысших духовных особ. Здесь его святость изволил заседать во всем своем святительском маестате и при нем весь сенат, кардиналы, арцибискупы и бискупы; особо сидели послы французского короля и других государей; по обоим сторонам залы сидели высшие сановники, сенаторы и великое множество панов духовных, князей римских и шляхты. Когда мы были введены в это собрание, то, поцеловав ноги его святости, отдали епископскую грамоту. Эту грамоту прочел довольно внятно ксендз Евстафий Волович, но никто не понимал по-русски, исключая наших панов поляков и панов литовских, которых здесь не мало. Мы имели наготове перевод на латинском языке, и как только Волович прочитал грамоту по-русски, тотчас она была прочтена по-латыни. А по прочтении его святость чрез одного подкомория своего говорил к нам речь весьма чудную, изъявляя благодарность за воссоединение наше и за приезд, и обещал нам сохранить все наши церковные обряды неприкосновенными и утвердить их навеки. Мы сами от себя, от имени отца митрополита и всех епископов, прочитали обещание: я, епископ владимирский, читал по-латыни, а я, епископ луцкий, по-русски. Затем мы принесли присягу на святом Евангелии от лица всех епископов и сами от себя, и подписали ее своими руками. Его святость приказал нам подойти к себе поближе, хотя мы и то близко к нему стояли, и наклонившись к нам истинно по-отечески, сказал несколько слов, между которыми были следующие: «Не хочу господствовать над вами, но хочу немощи ваши на себе носить» и проч. На другой день, т. е. 24 декабря, накануне Рождества Христова, его святость сам служил вечерню в новом костеле св. Петра с великим множеством духовенства; здесь и мы, по благословению его святости, были во всем облачении нашем».

Неизвестный художник. Папа римский Климент VIII. XVII в.

В короли был избран Владислав, а митрополитом православным, теперь уже законным в глазах правительства, явился Петр Могила, о котором вот что рассказывает в своей летописи православный шляхтич Ерлич: «Петр Могила вел себя благочестиво, трезво, хорошо, постоянно хлопотал о целости церкви Божией; но не без того, чтоб не был он охотником и до славы мира сего. При вступлении на престол короля Владислава Могила был отправлен на коронацию уполномоченным от митрополита Исаии Копинского и всего духовенства, потому что сам митрополит не мог ехать по причине болезни; Могила выхлопотал себе королевскую грамоту на митрополию, поехал во Львов, посвятился там у волошского митрополита и владык; возвратившись в Киев, отобрал митрополичьи имения, свергнул митрополита Исаию и отрешил священников, им поставленных; мало того: выгнал больного старика из Михайловского монастыря в одной власянице, и тот должен был окончить жизнь в большой бедности. Потом, уже будучи митрополитом, из-за денег, с вооруженным отрядом и пушками напал на Николаевский Пустынный монастырь; игумен убежал, а монахов Могила велел бить плетьми до тех пор, пока они не объявили, где у них спрятаны деньги и серебро. Выгнанные из Пустынного монастыря монахи одни обратились в унию, другие бродили без пристанища по разным местам. Некоторых монахов печерских, заковавши в кандалы, отсылал к козакам как униатов. Вражда у него с этими монахами пошла из-за школы, для которой Могила выгнал монахов Троицких, гошпитальных, слепых и хромых; Арсения, игумена этого Троицкого монастыря, слепого, так били, что чрез несколько недель умер». Этот рассказ, если вполне справедлив, показывает нам, что общество во времена Могилы было то же самое, какое мы видели во времена Красенских и Лазовских, ибо допускало такие же явления, допускало, что люди, сильные характером, богатые материальными средствами, знаменитые трудами своими для блага общего, не разбирали средств, когда дело шло о достижении их целей. При таком состоянии общества, разумеется, мы не имеем прав предполагать, чтобы соглашение между православными и униатами успокоило православную церковь, чтоб сильные враги ее удерживались от желания дать ей чувствовать свою силу. В Луцке в 1634 году, 24 мая, когда духовенство католическое шло с св. тайнами, человек сто иезуитов, слуг коллегиума их, учеников и разных ремесленников, с саблями, кортиками, ружьями, а иначе с кольями и каменьями, ворвались во двор православной братской церкви, в комнаты духовных лиц и богадельню, начали отбивать и ломать церковные двери. Видя, что дверей, крепко запертых внутри, выбить нельзя, побежали на колокольню и начали звонить; когда на звон прибежало еще более фанатиков, то они ворвались в церковь, опрокинули подсвечники, скамьи, посрывали ковры. Другие же, бегая по церковному двору с палками, саблями и другим оружием, разогнали побоями мальчиков из училища, били и мучили бедных людей в богадельне, стариков и старух; палками и камнями отвечали тем духовным людям, которые вышли было из своих келий для увещания их; били чем попало всякого, лишь бы только был русский, разбили два сундука и забрали из них деньги; перебили окна, побили двери, сорвали крышку и ушли. Киевские иезуиты, которых коллегиум находился на Подоле, не могли равнодушно смотреть на процветание православного коллегиума при Могиле и потому начали внушать православным, что в этом коллегиуме наставники все неправославные, что, получив окончательное образование в академиях римских, польских и немецких, они заразились там различными ересями и потому преподают пауки не на греческом языке, как бы следовало православным, а на латинском. Сильвестр Коссов, один из тогдашних наставников училища, издал в 1635 году в защиту своих товарищей книгу под заглавием Exsegesis, в которой говорит: «Это было такое время, когда мы, исповедовавшись, ждали: вот шляхта станет начинять нами днепровских осетров, или одного станут отправлять на тот свет огнем, а другого – мечом. Наконец сердцеведец, видя невинность нашу и великую потребность народа русского в полезных науках, разогнал облако ложных мнений и осветил сердца всех так, что увидали в нас истинных сынов восточной церкви. После этого обыватели города Киева и других округов стали не только наполнять наши Horrea Apollinea детьми своими, как муравьями, в большем числе, чем прежде при наших предшественниках, но и величать наше училище Геликоном, Парнассом и хвалиться им». Могила хотел, чтоб школьное образование распространилось и в Москве: в 1640 году он просил царя Михаила построить в Москве монастырь, в котором бы старцы киевского Братскою монастыря учили детей боярского и простого чина грамоте греческой и славянской. В 1640 году Петр Могила, созывая собор, объявил в повестке, что собор созывается вследствие наступившего великого гонения. Московский отъезжик Павел Солтыков бил челом королю, чтоб позволили ему в Смоленске построить православную церковь св. Бориса и Глеба, и объявил: «Если не позволят нам устроить в Смоленске благочестивую церковь, то нам, всей шляхте православной веры, из Смоленска и из Дорогобужа, от мала до велика, ехать туда, где православная вера свободна». Несмотря на эту угрозу, церковь строить не позволили, и больше всех вооружал короля и панов на православие недавний униат, смоленский архиепископ Андрей Золотой-Квашнин, который дал присягу, что в Смоленске, Дорогобуже, Чернигове и Стародубе всех православных приведет в унию. Монахи и монахини целыми монастырями выезжали в Москву; так, в 1638 году приехал прилуцкого Густинскою монастыря игумен Василий с 70 братиями, прилуцкого Покровского монастыря игуменья Елисавета с 35 старицами. Но мы видели, что кроме монахов и монахинь, в Москву бежали и козаки. Потоцкий писал Конецпольскому в декабре 1638 года: «Неоднократно писал я к вам, прося припомнить его королевскому величеству, чтоб он пресек путь этим своевольникам в Москву, потребовал от царя выдачи всех бежавших туда изменников, ибо известно, что вор не украдет, если ему некуда спрятаться; я не сомневаюсь, что эта выдача положит предел своевольствам». Конецпольский в 1639 году писал королю: «Дал мне знать пан комиссар, что Гуня, который начальствовал своевольниками против войска вашего, с несколькими другими начальными людьми и 300 лошадей ушел к Остранину в Москву. Если мы не воспротивимся этим побегам, то нечего надеяться покоя на Украйне, когда своевольство будет иметь такое близкое убежище». Царь Михаил, как мы видели, не выдал козаков; не выдаст их, как увидим, и преемник Михаилов, к деятельности которого теперь обращаемся.