Читать онлайн «История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова». Страница 52

Скоро был взят и острожок у святого Климента вышедшими из Кремля и Китай-города поляками, которые тотчас же водрузили на церкви польское знамя.

Дело Нижегородского ополчения казалось на этот раз, благодаря безучастному поведению Трубецкого и казаков, проигранным окончательно. «Людие же сташа, – говорит летописец, – в великой ужасти и посылаху к казакам, чтобы соопча промышляти над гетманом. Они же отнюдь не помогаху…»

Тут вмешивается в дело, по собственному его рассказу, старец Авраамий Палицын. В своем «Сказании» он говорит, что, «видев же сия бываемая злая, стольник и воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарской, и Козьма Минин, и в недоумении быша. И послаша князя Дмитрея Петровича Лопату к Троицкому келарю, старцу Авраамию, зовуще его в полки к себе», после чего, по словам Палицына, он отправился уговаривать казаков, сперва к находившимся у Климентьевского острожка, а затем и в таборы, где многие уже пили и играли в зернь, и так подействовал на них своим горячим словом, что казаки умилились душой и с кликами: «Сергиев, Сергиев!» – бросились в битву и начали всюду избивать польских и литовских людей, чем повернули уже окончательно проигранное дело в нашу пользу. Таким образом, по словам Палицына, вся заслуга в воздействии на казаков, а стало быть и победа над Хоткевичем, принадлежала исключительно ему одному. В действительности, однако, это было, по-видимому, не так.

«Другой Троицкий келарь, – говорит И. Е. Забелин, – современник и ученик архимандрита Дионисия… Симон Азарьин, не менее, если не более Авраамия, любивший свой монастырь, но не столько, как Авраамий, любивший свою особу, рассказывает о тех же обстоятельствах гораздо правдивее. Он пишет, что воинство христианское обоих полков несогласно было, друг другу не помогали, но действовали каждый полк особо, и именно казаки не только не помогали, но и похвалялись разорить дворянские полки. Слыша это, архимандрит Дионисий и келарь Авраамий поспешили в Москву и вместе с Козьмою стали умолять казаков и многим челобитьем привели их в смирение, утешая при этом обои полки пищею и питием, и таким образом привели их в братолюбие. А главное, обещали казакам всю Сергиеву казну отдать, если постоят, и поможет им Господь, указывая, что если не постоят и враги одолеют, то и все будет разграблено. Казаки за это с радостью обещались за веру Христову стоять и головы свои положить… Склонившись на обещания казны, казаки поднялись и, согласившись с полками Пожарского, двинулись против гетмана вместе с обеих сторон. Первым делом был взят острожок Климентовский, причем одних венгров было побито 700 человек. Потом пешие засели по рвам, ямам и крапивам, где только можно было попрятаться, чтобы не пропустить в город польских запасов. Однако большой надежды на успех не было ни в ком».

Наступил вечер. С той и другой стороны раздавались звуки выстрелов и слышалось пение молебнов, беспрерывно служившихся во всех московских полках. Русские люди – «всею же ратию начаша плакати и пети молебны, чтобы Московское государство Бог избавил от погибели, и обрекошася всею ратью поставити храм во имя Сретения Пречистыя Богородицы и святого апостола и евангелиста Ивана Богослова да Петра-митрополита, московского чудотворца».

Жаркая молитва «последних людей» Московского государства была услышана, причем в неисповедимых путях Господа Ему угодно было даровать им победу – рукой того, кто в великом возмущении своего духа от скорбей, переживаемых Родиной, первый поднял голос на всеобщее вооружение против ее врагов. Козьма Минин неожиданно подошел к князю Пожарскому и стал просить у него ратной силы, чтобы ударить на поляков. «Бери кого хочешь», – отвечал ему на это Пожарский.

Тогда, исполненный воинского духа, Козьма взял три дворянские сотни и перешедшего на нашу сторону поляка, «рохмистра Хмелевского», и во главе их смело ударил на стоявшие у Крымского брода конную и пешую сотни Хоткевича. Это решило участь дня, а вместе с тем и судьбу всех дальнейших событий. Пехота, видя блистательный успех Минина, «из ям и из кропив поидоша тиском к таборам. Конные же все напустиша. Етман же, покинув многие коши и шатры, побежа из табор». Воодушевленные победой, наши ратные люди рвались преследовать поляков.

«Начальники же их не пустиша за ров, глаголаху им, что не бывает в один день две радости, и то сделалось помощию Божиею. И повелеша стреляти казакам и стрельцам, и бысть стрельба на два часа, яко убо не слышати, кто что говоряше. Огню же бывшу и дыму, яко от пожару велия; гетману же, бывшу в великой ужасти, и отойде к Пречистой Донской, и стояше всю нощь на конех. Наутрие же побегоша от Москвы. Срама же ради своего прямо на Литву поидоша». Так отразило Нижегородское ополчение гетмана, не допустив снабдить его припасами поляков, сидевших в Кремле и Китай-городе.

Но доблестные вожди этого ополчения предвидели еще немало дела и впереди.

Архимандрит Дионисий с соборными старцами Троицкой Лавры, во исполнение обещания, данного казакам, отправили им в заклад в тысячу рублей сокровища святого Сергия – ризы церковные, епитрахили, Евангелия в окладах и церковную утварь. Когда казаки увидали эту посылку, то их православные сердца дрогнули. Они поспешили вернуть ее в монастырь и отправили в него грамоту, обещая все претерпеть, но от Москвы не отходить.

Труднее было уладить дело с вождями казацкого ополчения: спесивый князь Димитрий Трубецкой, как боярин, хотя и воровской, требовал, чтобы Пожарский и Минин ездили бы к нему в стан для совета. Земские же люди, памятуя судьбу Прокофия Ляпунова, отнюдь этого не хотели допустить.

Скоро Пожарский вынужден был разослать грамоту по городам, в которой он извещал об отбитии Хоткевича от Москвы и сообщал о бывших тушинских воеводах, что «начал Иван Шереметев со старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорием Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным, атаманов и казаков научать на всякое зло» и подговаривать их, чтобы они шли занимать города в тылу Нижегородского ополчения и затем «всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать».

Однако к началу октября казачьи воеводы увидели, что земские люди сильнее их; с своей стороны, Пожарский охотно уступал почет и первенство Трубецкому. Они согласились делать все дела сообща и съезжаться посредине между земским и казацким станами – на Неглинной – на Трубе, где и поставить приказы для решения всех государственных дел.

В конце октября или в начале ноября по городам была разослана новая грамота, уже от обоих воевод, о прекращении между ними всех распрей и о единодушном намерении их, вместе с выборным человеком Козьмою Мининым, освободить государство от врагов, с повелением во всем относиться к ним обоим и не верить грамотам одного из них: «Как Господа Божиею помощию и заступлением Пречистой Богородицы и умолением всех святых, – писали Трубецкой и Пожарский, – под Москвою гетмана Хоткеева мы побили, и коши многие у него взяли, и запасов в Москву к московским сидельцам не пропустили, и то вам ведомо, и мы, бояре и воеводы, о том к вам писали; и были у нас посяместа под Москвой разряды разные, а ныне, по милости Божий, меж себя мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарской, по челобитью и по приговору всех чинов людей, стали во единачестве и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства доступать и Российскому государству во всем добра хотеть безо всякие хитрости, и разряд и всякие приказы поставили на Неглинке, на Трубе, и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно, и над московскими сидельцы промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском девиче монастыре и у Всех Святых на Кулишках поставили туры, и из-за туров из наряду (пушек) по городу бьем беспрестани, и всякими промыслы над городом промышляем и тесноту московским сидельцам чиним великую; и из города из Москвы выходят к нам выходцы, русские и литовские и немецкие люди, а сказывают, что в городе московских сидельцев из наряду побивает и со всякие тесноты и с голоду помирают, а едят-де литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось; и мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре».

Храбрый Струсь держался, однако, в Москве до последней крайности, и на предложение о сдаче поляки прислали гордый и грубый ответ, хотя голод среди них дошел уже до того, что один гайдук съел своего сына, а другой – свою мать; судья же, назначенный судить виновных, убежал, боясь, что они его съедят.

В подмосковный стан стали поступать в это время дурные вести: запорожцы, бывшие с Хоткевичем, отделились от него и, неожиданно напав на Вологду, «бессовестно, изгоном», дотла выжгли ее и разграбили. Упорно ходили также слухи, что Хоткевич хочет прислать отряд для нападения врасплох на подмосковные рати, вследствие чего наши воеводы приказали всему воинству плести плетеницы и копать большой ров на полуострове, образуемом Москвой-рекой в Замоскворечье, от одного берега до другого, причем сами день и ночь следили за работами.