Читать онлайн «Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы». Страница 7

Наиболее известные теории континуитета, заходящие в своем анализе за рубеж 1917 года, включая смелые попытки провести прямые параллели между Московским царством и современными институтами и практиками, также не могут вычертить прямых «родословных». Их авторы должны глубоко погружаться в историческую подпочву, для того чтобы выявить скрытые и в конечном счете весьма гипотетические связи: глубинный менталитет, коренную динамику политической культуры или структурный общий знаменатель циклических социально-политических моделей{18}.

Более убедительной, чем теории прямого наследования или советского возвращения к российским традициям, представляется выдвинутая Альфредом Дж. Рибером концепция устойчивых и долгосрочных факторов, обуславливающих сходные реакции на внешний мир. Целью концепции является опровержение мифов о постоянных и единых корнях российского и советского поведения{19}. В настоящей книге я доказываю, что формирование советской системы приема иностранных гостей и попытка в межвоенный период создать международный образ Советского Союза были во многом ориентированы на Запад, т.е., в тот период, на Западную и Центральную Европу, а также на США в качестве отдельной, по-иному воспринимаемой подкатегории. Центральным «устойчивым фактором», который новые, большевистские правители России переняли у своих самодержавных предшественников, стал вековечный императив — преодолеть отставание от западных держав, с той оговоркой, что в советской версии этот императив стал гораздо более претенциозным. Большевистская революция стремилась даже не догнать, а перегнать — перепрыгнуть через промышленно развитые страны в новую, альтернативную модерность{20}. Однако ведь и перескакивание через стадию капитализма предполагало усвоение, принятие или отрицание опыта развитых стран. Отсюда — продолжающаяся одержимость сравнениями с Западом.

Естественно, понятие «Запад» было многозначно. Каждая крупная страна, крупная культура имела давние традиции собственных взаимодействий и общения с Россией — так формировалось полученное Советским Союзом наследие. С самого начала Нового времени российская дорога в Европу нередко пролегала через Германию, при этом важность Центральной Европы для России приобретала особый смысл в свете тех крупных различий, которые отделяли части Запада друг от друга. Это и различие между континентальной Европой, Британией и США с точки зрения роли государства в стране; и различие между, с одной стороны, либеральными демократиями, возникшими после 1789 года, ас другой — монархиями и империями Центральной Европы; и различие между странами, представлявшими собой наиболее влиятельные научные и культурные модели, — Германией и Францией. В межвоенный период такие ключевые различия непосредственно влияли на политические и культурные отношения между западными странами. Например, Британская империя по-прежнему зачастую рассматривалась советской стороной как главный геополитический противник, специфическая же притягательность США заключалась в представлениях об эффективном «американизме» и современном индустриальном развитии. Однако советское восприятие Соединенных Штатов как страны юной, «неотесанной», менее культурной, чем Европа, выделяло Америку в некую своеобразную категорию среди стран Запада. Советские взаимоотношения с гостями из Западной и Центральной Европы вели напрямую к подъему советской культурной дипломатии и попыткам коммунистов в межвоенное время инвертировать старый дискурс российской отсталости — отсюда особое внимание к этим визитерам и в настоящей книге. В то же время прием большого числа гостей из США и репутация Америки как альтернативы Европе также составляют в монографии важные темы. Иными словами, это повествование об отношениях между более чем двумя сторонами.

Российская империя имела собственную давнюю историю восприятия любой из стран Европы и взаимодействия с каждой из них. Более того, вследствие вестернизации Петра Великого Россия во многих отношениях стала европейской, так же как в советский период — во многом модерной страной, но до какой степени, на сколь долгое время, с какими ограничениями — все это составляет загадку сфинкса российской и советской истории. Само понятие «Запад» основывается на изрядных дозах мифологизации, упрощенчества и резкого отчуждения. Однако оно остается одной из наиболее фундаментальных концепций в истории не только советской, но и императорской России.

Известно, что в физике акт наблюдения оказывает влияние на наблюдаемое явление. Гораздо сильнее, чем любой эффект наблюдения, была идея о различии российского и советского, которая в немалой степени формировала историческую реальность. Идея о Западе как о чем-то едином, имевшая чрезвычайно большое влияние в России в XVIII и XIX столетиях, была только усилена советским определением Запада как совокупности «буржуазных» капиталистических стран{21}. Подобно самодержавию, в течение более чем двухсот предыдущих лет использовавшему аналогичные практики, ранний Советский Союз консультировался с иностранными экспертами, нанимая их на службу, придавал исключительную важность западным оценкам даже тогда, когда отвергал их, и тем самым постоянно упрочивал представление о Западе как о едином целом. В этом смысле, однако, система приема иностранных гостей, которую революционный режим быстро выстроил после 1917 года, не переняла специфических практик, целей или этоса от некой непрерывной традиции, а скорее оказалась обусловлена послереволюционным продолжением роковой диады «Россия и Запад».

В то же время новый режим, причем с большей решимостью, чем самые реакционные цари былых времен, применял в качестве противовеса другой императив — защиты себя от пагубных зарубежных влияний. Здесь коренится другая стойкая дилемма, унаследованная Советским Союзом: как защитить себя от предполагаемых угроз в ходе взаимодействия, заимствования и модернизации? В допетровской и императорской России подозрительность властей очень часто приводила к ограничениям на заграничные путешествия даже элиты. Подрывные идеи и «нравственный климат», о которых сообщали Министерство иностранных дел и Третье отделение личной императорской канцелярии в их отчетах по европейским странам, а также ближние и дальние революционные движения подталкивали имперских правителей к изоляционистским шагам{22}. Для советской же системы угроза из-за рубежа определялась, конечно, как контрреволюционная. Большевики в своем вселенском революционном мессианстве разожгли в себе такие международные амбиции, каких не было у самых прозападных императоров, но при этом они беспрецедентно усилили меры безопасности, изоляционизм и, в конечном счете, автаркию.

Таким образом, большевистская революция вызвала двойную радикализацию, углубив диалектику отторжения и имитации, враждебности и взаимодействия — диалектику, проявившуюся даже еще до вестернизирующей «петровской революции»{23}. Настоящая монография прослеживает, как две противоборствующие тенденции — сближение с внешним миром и дистанцирование от него — вызревали и сталкивались в конкретных обстоятельствах, что дает нам еще один ключ к пониманию курса нового режима накануне сталинского ксенофобского террора.

Именно вследствие этой диалектики периоды открытости, часто ассоциировавшиеся со слабостью на международной арене, военным поражением либо кризисами, вынуждавшими начать внутренние реформы, сменялись периодами реакции, контрреформ и изоляционизма. Российский исторический процесс включал в себя чередования — защитная закрытость от ожидаемых внешних угроз сменялась радикальной внутренней перестройкой, основанной на европейских моделях (а в советский период открытость в духе Народного фронта чередовалась с «социализмом в отдельно взятой стране», периоды оттепелей — с ужесточением политики). Конечно, все эти противопоставления являются лишь точками континуума: хотя пики антизападного изоляционизма пришлись приблизительно на 1848 и 1948 годы, а пики «космополитизма» — на периоды после 1855 и 1987 годов, даже эти очевидные эпохи крайностей содержали в себе противоположные тенденции, и каждый исторический разворот имел свои собственные сущностные особенности. Поскольку модель формировалась посредством интенсивного давления в сторону заимствования и перестройки, сочетавшегося с противоположной установкой на изоляцию от внешних идей и влияний, постольку роль государства оставалась решающей, ибо это была сила, которая одновременно внедряла и запрещала новое, чередуя эти два приоритета в следовавшие друг за другом периоды открытости и закрытости. Все масштабные внутренние повороты в истории императорской и советской России имели глубинную связь с эксплицитными сдвигами в политике и в позиции по отношению к внешнему миру.