Читать онлайн «Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы». Страница 42

Многие советские гиды и чиновники, таким образом, поняли, что величайшие советские достижения могут быть оценены по достоинству, если удастся рассеять предубеждения насчет потемкинских деревень. Этот термин все шире и шире использовался иностранными визитерами с середины и до конца 1920-х годов — не в изначальном смысле фальшивого фасада, но в значении чего-либо нетипичного, парадного. Например, гид ВОКСа докладывал в 1932 году, что гостья из Германии, подозрительно настроенная ко всем намеченным заранее посещениям, была ошеломлена, когда, следуя по улице, вдруг решила направиться на звук детских голосов и, выйдя к детскому саду, нашла его «в образцовом порядке и чистоте». По словам гида, она заявила ему:

У нас в Германии много пишут и передают, что если к вам приезжают иностранцы, то они могут видеть только то, что показывает им «Интурист» или ВОКС, а они, конечно, показывают только то, что можно видеть. Теперь я вижу, что это неправда{313}.

Советские архитекторы культпоказов не изменяли своему официальному языку и взглядам на мир, даже когда речь об иностранцах шла на закрытых собраниях, среди своих. И в засекреченных документах раз за разом повторяется мантра — «рассказать правду» о Советском Союзе. Чтобы вскрыть соответствующие практики и воззрения, требуется подобрать шифры, найти ключи к документам различного происхождения. Например, было легко отрицать существование потемкинских деревень (а коминтерновский аналитик писал об иностранных ожиданиях «чего-то в этом роде»), поскольку термин исторически обозначал нечто бутафорское, сооруженное специально для обмана именитых гостей, тогда как в СССР было немало реальных, хотя и не вполне типичных для всей системы образцовых учреждений. Непростая задача советского культпоказа заключалась в том, чтобы, изолировав иностранцев от нежелательных открытий, запустить их по заданному маршруту от одного подходящего объекта к другому, но в то же время постараться развеять свойственные многим из них опасения, что ими будут манипулировать.

Когда американский инженерный гений Зара Уиткин пересек в апреле 1932 года советско-финляндскую границу, он буквально искрился сочувствием к советскому эксперименту и был готов делиться своими немалыми талантами и энергией со строителями коммунизма. В своих мемуарах — одном из самых проницательных повествований о поездке в СССР, когда-либо написанных техническим «специалистом», — он вспоминал свой шок от первого взгляда на землю обетованную:

Наконец граница! Поезд останавливается… Вокруг полустанка группами стоят люди, одетые совершенно невиданно и для меня невообразимо — в лохмотья и обрывки шкур. Они двигаются медленно. Они неряшливы. Запустение и беспорядок пропитывают все вокруг. Станционное здание разрушено. Части оборудования валяются разбросанными в снегу.

Огромный вокзал в Ленинграде и комната в гостинице — «невообразимо грязные» — никак не улучшили его первых впечатлений{314}.

Травелоги и другие повествования показывают, что подобные первоначальные негативные замечания, а также критические суждения об условиях и стандартах жизни были обычны для западных путешественников, но достигали пика во времена наиболее жестоких лишений и социальных потрясений, особенно в начале 1920-х и 1930-х годов{315}.

Просоветски настроенные путешественники часто упоминали в своих мемуарах об эйфории на советской границе и впечатлениях от въезда в «новый мир» как о значимом моменте; для советских властей сочетание соображений безопасности и идеологии двух лагерей сделали границу мощным символом советского патриотизма, к которому в 1930-х прибавился культ пограничников. Приветственные обращения к делегациям и наиболее почетным гостям на пограничных станциях имели отношение как к прагматическим потребностям (произвести первое благоприятное впечатление), так и к идеологеме прибытия на родину пролетариата. Готовясь принимать в ноябре — декабре 1924 года британскую профсоюзную делегацию (первую из потока рабочих делегаций середины 1920-х годов), президиум ВЦСПС придавал «чрезвычайную» политическую значимость мобилизации рабочих с близлежащих предприятий для встречи поезда на границе{316}. Оркестры, исполняющие «Интернационал», знамена, речи, заблаговременная уборка вокзалов и удаление неприглядных прохожих из поля зрения — все это стало обычной практикой.

В конце 1925 года генеральный секретарь Профинтерна С.А. Лозовский, выступая на заседании Комиссии по внешним сношениям ВЦСПС (ответственной за организацию визитов рабочих делегаций), заявил: «Мы перешли к массовому производству делегаций». Действительно, за два года, прошедших после визита британской рабочей делегации, в СССР побывало целых 24 делегации, причем все — из стран Европы, за исключением лишь одной группы из Австралии{317}. В 1929 году в Воронеже финскую делегацию приветствовали на вокзале тысяча человек. Пересечение границы и ритуалы гостеприимства по приезде, такие как участие делегаций в парадах 7 ноября и 1 мая, посещение мавзолея Ленина (куда иностранцев пропускали без очереди), а также «ознакомительные» визиты на фабрики, в местные советы, на курорты и другие «объекты показа» стали основными и привычными ритуалами этого «массового производства». Едва ли стоит удивляться тому, что в 1927 году среди подобных церемоний вокруг рабочих делегаций случались и «весьма неудачные встречи на вокзале», когда появлялось лишь несколько встречающих, багаж делегации оказывался потерян и, что хуже всего, «делегаты смешивались с обычной публикой». Некоторых иностранцев вообще никто не встречал{318}.

Феномен иностранных делегаций, визиты которых с середины 1920-х годов иногда разрабатывались заранее даже на родине делегатов и уж конечно — по прибытии, превратился в своего рода шаблон. Это стало одной из первых лабораторий советской миссии по преобразованию негативных представлений в позитивные свидетельства. На прием делегаций выделялись значительные средства, благодаря чему они получали особое «обслуживание»; оно полагалось всем важным гостям, включая интеллектуалов.

Работа Комиссии по внешним сношениям и межведомственные дискуссии о рабочих делегациях начиная с середины 1920-х годов демонстрируют целую шкалу различных советских приоритетов, которые учитывались при организации визитов подобных групп. Во-первых, внешнеполитические соображения, «увязывающие» этот вопрос «с актуальными политическими задачами момента», влияли на выбор стран, откуда приглашались делегации. Например, в 1927 году «особое политическое значение» придавалось связям с Англией, США, Мексикой и Индией{319}.[26] Во-вторых, отдельные отрасли промышленности и крупные предприятия в стране, откуда приезжала делегация, служили вербовочными площадками, с тем чтобы помочь зарубежным компартиям привлечь новых членов. В-третьих, задача состояла не просто в «выбивании» из иностранцев положительных публичных заявлений, а в поощрении адресной контрпропаганды. Примеров тому множество — от делегаций, приглашенных в СССР специально для опровержения конкретных статей в зарубежной социал-демократической печати о волнениях среди советских рабочих, до делегации, направленной зимой 1933 года на Украину с целью опровергнуть сообщения о намеренно вызванном в ходе коллективизации голоде, жертвами которого стали миллионы людей. Эта массированная контрпропаганда была компонентом согласованной международной кампании прикрытия, вовлекавшей иностранцев в отрицание факта массового голода. Почему же делегации, подобные той, что побывала в УССР, играли отведенные им роли? В значительной мере на этот вопрос отвечает Рашель Мазуй в своем исследовании о французских делегациях. Мазуй показывает, насколько обстоятельно подготавливался отбор делегатов, кто и по каким процедурам назначался местными коммунистами в делегацию еще до «выборов». В состав делегаций в известной пропорции включались коммунисты, причем особое внимание накануне выезда и уже в дороге уделялось подготовке выступлений: главы делегаций прямо в поездах наставляли рядовых членов в том, какие вопросы надлежит задавать советским рабочим. Итак, путешествие в СССР было и обрядом перехода, и частью кадровой политики, поскольку оно вполне могло (при условии, что отзывы на увиденное будут одобрительными) подтолкнуть карьеру в профсоюзах и компартии той же Франции{320}.

Английский коммунист Альберт Инкпин — глава пролетарской Лиги друзей СССР, созданной Вилли Мюнценбергом (не путать с обществами дружбы под эгидой ВОКСа), — стремился набрать определенный процент рабочих-некоммунистов, которых «было возможно убедить согласиться с предварительно заготовленным информационным планом». Однако реальные мотивации путешествия в СССР часто расходились с советскими планами. Во времена Великой депрессии советские профсоюзы были завалены просьбами иностранных делегатов, пытавшихся остаться в СССР и найти работу{321}. Некоторые советские стратагемы применялись специально к рабочим делегациям, но общие принципы планирования визитов, основанные на амбициозных политических сценариях, практика заблаговременной подготовки визитеров и решающая роль оценки советской стороной лояльности гостей уже после их отъезда домой были также и основными чертами системы приема зарубежных интеллектуалов.