Читать онлайн «Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945». Страница 24

Ничто в этом проекте Гельфанда — с учетом опыта революционных потрясений последних лет в царской империи — нельзя назвать фантазиями: ни ожидание массовой политической забастовки под лозунгом «Свобода и мир» весной 1916 г.; ни основание фабричных и стачечных комитетов и местных советов в центрах военной промышленности в Петрограде, Одессе и Николаеве, на рудниках и в шахтах Донбасса или на бакинских нефтяных промыслах; ни подготовку актов саботажа (подрыв железнодорожных мостов или поджоги нефтедобывающих промыслов по образцу 1905 г.). Он предвидел процессы, которые будут иметь решающее значение: если царская армия не сможет побеждать, то через год она начнет разлагаться; воинственное шовинистическое настроение превратится в ожесточение против правительства; беспорядки в столицах и промышленных центрах будут сковывать значительные воинские контингенты, и появится возможность заразить их революционными настроениями; возникнет новое крестьянское движение, которое, как и в 1905 г., силой будет захватывать помещичьи земли; все эти движения, особенно на Украине, могут сочетаться с вопросом о независимости, да и вообще нерусские народности будут усиленно стремиться уйти от Москвы; причем Парвус настаивал на том, что в Финляндии и Грузии руководство должны возглавить не буржуазные партии, сторонники независимости, а местные социал-демократы.

Особого поощрения заслуживало, по его мнению, движение в Финляндии, которому по плечу задача обеспечения «связи российского движения с Петербургом», организации «разведывательной и транспортной службы» и создания складов оружия и взрывчатки. Аналогичную роль сыграют социалисты Болгарии и Румынии (с которыми у него были налажены хорошие связи) для революционизирования Украины и юга России. Еврейские революционеры (причем именно социалисты «Бунда», а не сионисты, от которых «ничего ожидать не приходится») могли бы оказаться полезными для агитации в Северной Америке, в братской связи с тамошними славянскими и немецкими эмигрантами. И вообще в нейтральных странах следует развернуть широкомасштабную кампанию в прессе, причем субсидии должны получать прежде всего социалистические газеты и издательства, а также российские эмигранты{228}.

События 1917 г., прелюдией к которым послужили вспыхивавшие в 1916 г. то тут то там забастовки и беспорядки, подтвердили прогнозы Гельфанда, отличавшиеся смелым реализмом. Нереалистичным оказалось только ожидание, что этими процессами он каким-то образом сможет управлять как демиург, объединяющий все нити и фигуры.

Парвус-Гельфанд не был первым, кто привлек внимание германских властей к большевикам. Осенью 1914 г. эстонский социалист Александр Кескюла установил контакте германским посланником в Берне фон Ромбергом и особо подчеркивал центральное значение Ленина и его фракции.

Кескюлу, как и Гельфанда, мало назвать «сомнительной» личностью. Британский историк Майкл Фатрелл в начале 1960-х гг. еще сумел отыскать его и побеседовать с ним (видимо, в США){229}. Как и Парвус, Кескюла принимал активное участие в революции 1905—1906 гг. и под кличкой «Киви» работал в Эстонии на большевистское подполье. В 1908 г. эмигрировал, учился в университетах Берлина и Лейпцига, а потом перебрался в Швейцарию.

В сентябре 1914 г. он представился посланнику фон Ромбергу (граф был остзейским немцем и говорил по-русски) как эстонский социалист-эмигрант, обладающий «связями с российскими революционерами», и задал вопрос, готова ли Германия подумать о «перспективах революции» в России. Ромберг не забыл об этом человеке и весной 1915 г. снабдил его немецким паспортом на имя Александра Штейна и первой денежной суммой для создания сети контактов с Россией через Скандинавию. В то время Кескюла уже не был большевиком, а действовал в соответствии с собственным скрытым тактическим замыслом. «Цель [его] была независимость Эстонии и изгнание России из Европы… Российская революция могла бы начаться лишь после военного поражения и оккупации приграничных областей, а Ленин — тот человек, который смог бы осуществить ее»{230}.

В марте 1915 г. Кескюла подал в берлинский МИД меморандум, который был передан далее рейхсканцлеру. В нем информатор Ромберга сообщал о конференции российских революционеров «под руководством известного Ленина, причем все до одного выступали за поражение России»[51].

Это известие «произвело сильное впечатление» на революционеров в России и в эмиграции, особенно во Франции. Кроме того, Кескюла рекомендовал «усилить попытки мобилизовать евреев против России… Это вызовет ужесточение мер российского правительства против евреев, а тем самым — протесты евреев во Франции, Англии и Америке»{231}.

Эти изрядно циничные предложения свидетельствуют о том, что Кескюла был независимым политиком, ведущим собственную игру с широким, пусть и воображаемым, радиусом действия. В начале мая 1915 г. его вызвали в Берн, и Надольный составил вместе с ним новый меморандум, посвященный исключительно Ленину.

Помимо прочего Кескюла утверждал: «Сильная сторона Ленина — его организаторские способности. Жесткая централизация. Относительно лучшая среди русских организаций. Как ни странно, у него всегда есть деньги». Личность вождя большевиков он оценивал в иронически-высокомерном и одновременно восторженном тоне просвещенного европейца: «Ленин обладает жесточайшей и беспощаднейшей энергией. Его беспардонная и беспощадная отчаянная смелость дополняет восточную дипломатию, характерную для России. Ленин настоящий московит…» Его партийная фракция превратилась в «самую радикальную оппозицию из всех национально-русских революционных организаций» и теперь «достигла того пункта, когда поражение России было бы наименьшим, а победа России над Германией — наибольшим злом»{232}.

Кескюла в разговоре с Фатреллом называл Ленина (со смешанным чувством гордости) «моим протеже», которого «только я и выдвинул»{233}. Это, конечно, чушь. Но и позднейшие историки приписывали Кескюле ключевую роль в ориентации германской политики революционизирования на фракцию Ленина, сводя это прежде всего к тому, что Кескюла настоятельно предостерегал немецкую сторону от контактов с меньшевиками, поскольку те «видели свою главную задачу в том, чтобы расколоть немецких социал-демократов и склонить их к позиции в пользу мира, косвенно содействуя российскому правительству»{234}.

Таким образом, просматривается основной костяк немецко-большевистских отношений. Для германской военной политики, нацеленной на «разложение» царской империи, большевики были в конечном счете менее рискованным партнером, поскольку позиция Ленина — несмотря на ее бескомпромиссный радикализм — в германской внутренней политике усиливала позицию скорее «кайзеровских» социал-демократов большинства, чем левых независимых социал-демократов, которые начиная с 1915 г., подобно российским меньшевикам, начали выступать за всеобщий демократический мир без аннексий и контрибуций. Ничто не вызывало у Ленина в полемике большего ожесточения, чем этот «поповский лозунг», который стал опознавательным знаком «самых подлых оппортунистов» «с Каутским во главе»{235}.

Разумеется, ленинские лозунги превращения мировой войны в «европейскую гражданскую войну» и «всех отдельных государств Европы в республиканские Соединенные Штаты Европы» звучали куда опаснее, но вместе с тем и более абстрактно. Конкретным же и практическим было недвусмысленное утверждение Ленина, «что с точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России наименьшим злом было бы поражение царской монархии, самого реакционного и варварского правительства»{236}. Здесь можно поймать его на слове.

Как бы сурово ни осуждал он германский империализм, лицемерно ссылавшийся «на защиту родины, борьбу с царизмом, на отстаивание свободы культурного и национального развития», куда более жестко звучали у него проклятия в адрес французских буржуа и их оправдания войны: «…ибо наделе они защищают более отсталые в отношении капиталистической техники и более медленно развивающиеся страны, нанимая на свои миллиарды черносотенные банды русского царизма для наступательной войны, т. е. грабежа австрийских и немецких земель»{237}. И когда Ленин обвиняет немецкую буржуазию (и прусских юнкеров) в том, что она «всегда была вернейшим союзником царизма» и в дальнейшем «направит все свои усилия, при всяком исходе войны, на поддержку царской монархии против революции в России»{238}, то это только дополнительная ширма для возможного сотрудничества с германскими властями.