Читать онлайн «Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945». Страница 21

По-другому и все же очень похоже обстояло дело у его молодого помощника Рицдера, объехавшего Россию в первый раз в 1906 г. (возможно, под влиянием Паке, с которым он перед этим зимой посещал семинар Люйо Брентано в Мюнхене{201}). Рицлера сразу же покорили бесконечные просторы этой страны с ее нераскрытыми человеческими и материальными возможностями. Вполне в духе времени он вдохновлялся Достоевским, когда работал над своими политико-философскими исследованиями под характерным названием «Необходимость невозможного», где сформулировал принципиальный отказ от западноевропейской идеи государства. Интегристскую народническую идеологию Достоевского он транспонировал в псевдорелигиозную легитимацию современного империализма. Так, он писал: «Согласно этой идее… каждый народ стремится бесконечно расти, расширяться, господствовать и подчинять, стремится ко все большей консолидации и освоению все больших пространств, становясь целостной системой все более высокого ранга, пока вся Вселенная под его господством не станет чем-то органическим»{202}.

На этом пути Россия представляла в глазах Рицлера и образец для Германии, и ее противоположность. У империи на востоке имелось «больше оснований, чем у всех остальных народов современности, верить в свою вечность», писал он в своем главном труде (опубликованном под псевдонимом) «Основы мировой политики в настоящее время», увидевшем свет накануне войны{203}. Даже в 1917 г. Рицлер все еще приписывал содрогавшемуся от революционных конвульсий колоссу «величие» и «глубину», в противоположность «англо-американскому миру фразерства»[39]. Зимой 1914— 1915 гг. он ради сепаратного мира и союза с Россией был даже готов бросить Австрию и Турцию в котел переговоров в качестве «ликвидационной массы». «Рицлер — как и Гётч и в отличие от Шимана — видел российское единство (за исключением некоторых окраинных областей) глубоко и прочно укорененным в истории»{204}. Более того, в случае поражения Германии Рицлер считал присоединение к России неизбежным; его даже не пугало временное подчинение Германии в качестве вассала России, если только это поможет избежать угрозы «американизации Европы»[40].

Но именно из-за глубокого восхищения он (подобно Бетману) видел в Российской империи гнетущий кошмар для Германии и в декабре 1914 г. задумался о том, каким образом можно внутренне ослабить этот колосс (поскольку военными средствами победить его невозможно) и привести в состояние морального коллапса[41]. «Наша неудача в подготовке российской революции», — записал он в дневнике 11 января 1915 г., непосредственно перед первыми переговорами с Парвусом-Гельфандом в Берлине{205}. 20 января он изложил рейхсканцлеру собственные, цинично звучащие «предложения по организации в России мятежей при участии польских евреев в соответствии с их процентной долей»{206}.[42]

Тема революционизирования России его уже не оставляла, хотя не вполне ясно, что же Рицлер «в дальнейшем конкретно сделал в рамках порученной ему задачи и каковы были границы его ответственности»{207}. В записи от 4 июня в его дневнике снова значится: «Работа над российской революцией… Единственная возможность благополучно выйти из этой ситуации — развал России»{208}. Но все еще присутствует противоположная перспектива: «Ликвидация Австрии, провести совместно с Россией». За этим стояло сильное опасение, что германские «жесты по освобождению» Польши вызовут «народную войну», которая станет «величайшим событием для России» и «запечатлеет нас в русском сознании как заклятого врага»[43].

Эти метания, как и все усилия по революционизированию России, диктовались глубоким страхом перед тем, что царская империя именно в ходе мировой войны сможет всецело раскрыть свой людской и ресурсный потенциал, при том что положение на Западном фронте Германии все более ухудшалось. Тогда будут не только упущены все шансы на победу, но и отрезаны пути к такой констелляции, которая (при любом исходе войны) рассматривалась Рицлером как единственно допустимая, чтобы воспрепятствовать «американизации Европы»: к тесной связи с Россией, по возможности, разумеется, на немецких условиях.

Германская политика «революционизирования» или «разложения» России имела двойную цель: развал многонациональной империи с помощью движений за независимость — от Финляндии до Украины и Кавказа, а также расшатывание центрального аппарата царской власти с помощью радикальных социалистов-пацифистов в армии, в промышленных районах и столицах. Среди применяемых мероприятий — покушения и акты саботажа, партизанские действия и сепаратистские акции, забастовки и демонстрации, главными же средствами этих мероприятий являлись пропагандистские брошюры и листовки, динамитные шашки и револьверы, деньги и товары.

Граф фон Брокдорф-Ранцау, чье копенгагенское посольство — так же как стокгольмское (посол Люциус фон Штёдтен), бернское (посол фон Ромберг) и стамбульское (посол Вангенхайм) — отвечало в первую очередь за контакты с русскими оппозиционерами и революционерами, наметил политику, которую следовало проводить в отношении царского дома, в своей докладной записке, поданной 6 декабря 1915 г. рейхсканцлеру (а значит, и кайзеру), — в поистине революционном тоне, беспощадном к российской династии: «Этот слабый и неискренний правитель, чей трон шатается… взвалил на свои плечи ужасную вину перед историей и лишился права на пощаду с нашей стороны», — писал Брокдорф. А поскольку в борьбе, которую ведет Англия во главе враждебного лагеря, на карту поставлено существование Германии вообще, оправданы любые самые радикальные меры. «Победа и как приз — первое место в мире — будут нашими, если удастся своевременно революционизировать Россию и тем самым взорвать коалицию»{209}.

Вместе с тем такая «крупномасштабная» германская восточная политика была также вполне закономерным следствием реальной ситуации, в которой находилась сотрясаемая центробежными силами и внутренними переворотами Российская империя, обусловленной тесной переплетенностью ее политики с политикой обеих других, столь же одряхлевших, многонациональных империй — Османской и Габсбургской. В самом деле, три восточные империи оказались втянутыми в неразрешимый, почти интимный конфликт друг с другом, и каждая из них была обречена (хотя бы из инстинкта самосохранения) воздействовать разлагающим образом на противоборствующий имперский союз. Таков был один из взрывоопасных источников, питавших мировую войну, все более выходившую из берегов{210}.

Положение усугублялось еще и тем, что наступление немецких войск летом 1915 г. и реорганизация оккупированных областей на Восточном фронте сделали невозможным возвращение их царской империи. Так, движения за независимость наций и народностей Центральной и Восточной Европы порождали все больше новых ферментов разложения российского имперского союза — разложения, переходящего границы фронтов, причем здесь даже не было нужды в поддержке со стороны немецких оккупационных властей, которые взирали на эти акции скорее с недоверием или даже пытались подавлять их, особенно в районах, предназначенных для «германизации», — в Восточной Польше и Прибалтике{211}.

Едва ли более умеренной и чуть ли не более макиавеллистской, чем политика революционизирования России, стала бы, кстати, и противоположная схема, которую время от времени взвешивал уже Бисмарк с намерением разрубить узел «стесненного положения» Германской империи и которую и теперь готовы были предпочесть многие немецкие политики, государственные служащие, военные, промышленники и публицисты (от Отто Гётча, Вальтера Ратенау и Гуго Стиннеса до адмирала Тирпица или того же Рицлера): речь шла о большой компромиссной сделке с Россией за счет Габсбургской империи и Турции. В случае такого renversement des alliances[44] победа Германии в мировой войне или, по крайней мере, разгром Франции и аншлюс Австрии почти гарантировались. При этом Российская империя также смогла бы основательно оздоровиться и все более укреплять свое положение как имперской державы. Тогда сложилась бы ситуация, которая будет иметь место в 1939 г. при заключении пакта Молотова—Риббентропа: германо-российский кондоминиум над всей Восточной Европой и Ближним Востоком, а также открытое или тайное объединение сил обеих держав против западных союзников. Какой бы логичной ни казалась всякий раз эта схема, она всегда оставалась в той же мере гипотетичной.