Читать онлайн «Германо-польская война». Страница 30

Моральный дух армии подрывался антикоммунистической пропагандой, которая развертывалась в стране и в армии по личному приказу военного министра{212}. Солдатам, как и народу, упорно твердили, что главный враг Франции - не гитлеровская Германия, а коммунисты и Советский Союз.

Принимая свирепые меры против "коммунистического проникновения" в вооруженные силы, руководство вместе с тем открыто поощряло фашистскую идеологию и пораженческие настроения. Лозунги: "Лучше Гитлер, чем Народный фронт", "Лучше рабство, чем война" - широко проникали в окопы. Как свидетельствуют французские историки, в период "странной войны" значительная часть офицерского состава все более заражалась духом фашизма и пораженчества. Даже такой исследователь, как де Барди, не может не сделать важного признания: "Многочисленная часть офицеров убеждена в превосходстве немецкой армии, немецких методов, а также образа мыслей немцев. Она верит в то, что диктатура неизбежно приведет к демократии. В пылу одной такой дискуссии дошли даже до восхваления фашизма, дошли до презрительного отношения к малым странам Центральной Европы"{213}. Часть офицеров становится застрельщиками планов нацистского переворота. "Они вообще больше не думают о войне. Враг - это внутренний враг, коммунизм. Нужно заключить мир и наброситься на него. Таким образом, возникает, вернее, продолжает развиваться идея настоящей гражданской войны, такой, какая однажды уже привела к пролитию французской крови в 1934 г. и которая с тех пор продолжает разрывать Францию надвое"{214}. Де Кериллис, говоря о настроениях офицерского корпуса, свидетельствует: "...офицеры, принадлежавшие к высшему классу, которым в течение многих лет повторяли, что Германия миролюбива, что она лишь занята тем, чтобы навести порядок в Европе и спасти ее от гибели, которую несут коммунисты, нашли на поле боя своего рода подтверждение тому, чему их обучали: Германия глубоко любит Францию... Среди высших кадровых офицеров, в частности среди генералов, которые были особенно подвержены нацистскому влиянию... открыто говорилось: "Если Германия потерпит поражение, то демократии погибнут, а коммунизм выиграет". Не признаваясь себе в этом полностью, они все же желали победы противнику"{215}. Пораженцы внушали солдатам страх перед гитлеровской армией. Они ссылались на радио Штутгарта, которое узнает от разведки все, касающееся Франции, и передает в эфир: "Немцы знают о нас все!"

Вместе с тем бездействие гитлеровской армии стали понимать как нежелание Германии вести войну на Западе. Немецкая пропаганда нашла благоприятную почву и быстро настроилась в унисон с официальной французской. Она стала усиливать выгодные для Гитлера мотивы: "враг Франции внутри страны". "Стоит ли умирать за Данциг и англичан?" - вопрошали германские листовки. Через Рейн переплывали на лодках и плотах немецкие агенты; они "разъясняли" французским солдатам "мирные помыслы фюрера". Перед аванпостами линии Мажино виднелись германские плакаты: "Мы - друзья французов!", "Мы хотим только братания!" и "Да здравствует мир!"{216} На некоторых участках фронта действительно начались братания с немцами. Все более широкие круги солдат французской армии дезориентировались, все чаще возникали вопросы: к чему все это, зачем их держат долгие месяцы под ружьем против Германии, очевидно без всякой цели, почему оторвали от дома, от полей, когда, собственно, никакой войны нет? Уже и на линии фронта стали распевать песенку: "Развесим наше белье на линии Зигфрида"{217}. В армии насаждался дух успокоения: Гитлер настолько ослабел после войны в Польше, что не может и думать о наступлении на Западе. Речь идет лишь о том, каким образом и когда будет заключен мир. Начинали верить, что, может быть, действительно правительство нашло путь, как выйти без потерь из этой удивительной, "сидячей", "смешной" войны. Дисциплина в войсках быстро падала. Росло дезертирство. По приказу Гамелена были созданы дисциплинарные батальоны. Катастрофически развивалось пьянство. Таверны и бистро прифронтовых городов и деревень не могли вместить желающих. "Алкоголизм нашел благоприятную почву"{218}, - пишет автор вышедшего в Париже труда о событиях 1940 года Гутар. На прифронтовых вокзалах пришлось отвести специальные помещения для пьяных солдат и офицеров, стыдливо названные "залы дезэтимизации". "Пьянство немедленно сказалось на внешнем виде людей", - пишет генерал Рюби. В армейских кругах все шире распространялись лозунги: "Война на потеху", "Победа без сражения".

Кем же были люди, приведшие армию в столь плачевное состояние, творцы французской военной системы, которая создавалась в течение 20 лет и рухнула летом 1940 г. немногим более чем за 20 дней?

Среди когорты высших руководителей армии находились преимущественно 60-80-летние генералы, аристократы и крупные буржуа, представители класса, пребывавшего в состоянии глубокого и массового упадка.

Охваченные скептицизмом и безразличием к окружающему, зараженные духом коррупции, лишенные энтузиазма и патриотических идей, они, по выражению де Кериллиса, вросли в тот политический режим, иждивенцами и фаворитами которого были, и "не видели и не хотели видеть свое преступное пренебрежение обязанностями, свои ошибки и пороки"{219}. Среди них оказались и прямые предатели. В ходе судебного процесса над главнокомандующим (с 18 мая 1940 г.) французской армии Вейганом, происходившего в 1948 г. во Франции, выяснилось, что он был, по существу, нацистским агентом. Еще задолго до войны Вейган находился в тесной связи с фашистской агентурой - кагулярами. В критические дни второй половины мая 1940 г. он умышленно ослаблял силу французского сопротивления, а на заседании кабинета 25 мая первым потребовал прекратить борьбу против Германии{220}.

Другие хотя и не были прямыми изменниками, но, живя прошлым и нагромождая в течение долгих лет своей руководящей деятельности одну ошибку на другую, довели армию до состояния глубокого кризиса и серьезно ослабили ее боеспособность. Ни одного раза с 1919 по 1939 гг. высшие генералы не попытались оповестить страну о военной угрозе, не дали правительству или парламенту ни одного сигнала о тревожном состоянии армии. Пределом их желаний было стать членами Французской академии, послами Франции или администраторами крупных компаний. Маршал Петэн в возрасте 80 лет сделался французским послом в Мадриде, невзирая на то что никогда прежде не имел отношения к дипломатии и был невеждой в политических вопросах. Генерал Вейган после отставки добился поста администратора компании Суэцкого канала, хотя ровно ничего не смыслил в ее делах. Он стал членом Французской академии, хотя, по выражению де Кериллиса, "кроме одной плохой книги, никогда ничего не написал".

В большинстве своем высшие генералы французской армии были участниками Первой Мировой войны и проводили свою карьеру главным образом в крупных штабах. Но расцветом их деятельности послужили колониальные походы французского империализма на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Бои против сражавшихся за независимость плохо вооруженных патриотов Алжира, Марокко, Сенегала, Тонкина, победы под безвестными селениями Таса, Дьевель-Друз или Суэида приносили им столь желанные чины, ордена, но никак не опыт современных войн. Большинство превращалось в карателей, но не в высших командиров регулярной армии, должности которых они заняли перед Второй Мировой войной.

На вершине французской военной иерархии с 1931 г. стоял генерал Морис Гюстав Гамелен, кавалер Большого креста Почетного легиона, орденов Нешан-Тетикор, Военного креста Бельгии, Бани и многих других, начальник Генерального штаба армии, член Верховного совета национальной обороны, начальник Генерального штаба национальной обороны и главнокомандующий сухопутных сил. В конце 30-х годов он достиг всех высших должностей и почестей, о которых мог мечтать французский военный. Озаренный лучами славы легендарного Жоффра, он был в глазах французской буржуазии законным преемником главнокомандующего Первой Мировой войны и символом величия Франции. В него верили, его боготворили все сановники, крупные буржуа, дворяне, считая, что этот 67-летний генерал - их надежная военная опора. Но, казалось, все забыли, что Гамелен был только лишь начальником канцелярии знаменитого маршала и на всю жизнь, по существу, остался таковым. Вся боевая карьера генерала сводилась к нескольким месяцам командования пехотной бригадой на Сомме и пехотной дивизией у Нуайона, а затем - колониальной экспедицией на Ближнем Востоке, где будущий главнокомандующий французской армии "умиротворял непокорных туземцев". Этот слабовольный, мягкотелый человек, с лицом, на котором застыла неопределенная улыбка, был ловким политиком, но безнадежно отсталым военачальником. Он прошел мимо того нового, что дали бурные 30-е годы во всех областях военного дела. Он знал, что служит французской реакции, которой требуется не генерал-воин, а генерал-слуга и дипломат. Он был нужен господствующему классу как генерал, способный не столько наглухо закрыть фронт германскому нашествию, сколько суметь в нужный момент приоткрыть его так, чтобы это не было слишком заметно для наблюдателей, но сделало бы французский фронт достаточно проходимым для внешних сил, способных одним ударом расправиться с французским народом, с коммунистами, со всеми, кто составляет угрозу господству крупной буржуазии.