Читать онлайн «История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том II». Страница 26

Отсутствие дозволенного и явно существующего общественного мнения, легальной политической жизни, свинцовый пресс самодержавия, давящий всё живое в стране, растущая ненависть между сословиями, раскол дворян на небольшую, но активную группу сторонников преобразований и на консервативное большинство, порождали в России всё более острый кризис политической системы. Порождённое петровскими реформами, здание императорской власти в России, как и другие детища великого реформатора, было пронизано неизбывными и нарастающими противоречиями, которые со временем лишь усугублялись.

Постоянная реформаторская риторика – при сохранении абсолютистской сущности режима (и оборачивающаяся лишь непрерывной бюрократической суетой по «перелицовке фасада»); безграничность царской власти – при полной зависимости государя от собственного окружения, западных посольств, чиновничества и настроений гвардии; опора императора на армию и необходимость развязывания и ведения постоянных завоевательных войн – при риске в случае поражения столкнуться с революционным взрывом; всё большая роль российского императора в европейской политике – при экономической и технической зависимости России от Европы – вот лишь некоторые парадоксы и противоречия самодержавной власти в России XVIII–XIX веков. Какова была идеология Петербургской империи? Подобно тому, как в основе жизни традиционных архаических обществ лежал Миф о «культурном герое» – зачинателе и создателе цивилизации, прародителе человечества и его благодетеле, принёсшим невежественным людям сакральное и необходимое знание (огонь, орудия труда, способы обработки земли, приручение диких животных и т. д.), в основе идеологии самодержавия лежал Миф о Петре I Великом, культ его личности. На него ссылались, ему подражали, к нему вновь и вновь «возвращались», его считали идеалом правителя, поистине небожителем. Образцом для себя Петра I считали Павел I и Николай I с их жёсткой, реакционной, полицейско-бюрократической политикой. Благодаря этому Мифу к власти пришла дочь Петра Елизавета («Знаете ли вы, чья я дочь?» – спросила она гвардейцев, призвав их к совершению переворота). И даже более «либеральная» и совсем чужая для России немецкая принцесса Софья-Фредерика-Августа Ангальст-Цербстская (Екатерина II) всячески старалась подчёркивать преемственность своей политики с политикой Петра I. Не случайно на воздвигнутом по её повелению памятнике Петру I («Медном Всаднике» Фальконе) была начертана многозначительная надпись: «Петру Первому – Екатерина Вторая», неявно подразумевающая, что «Вторая» закончила дело, начатое «Первым» по созданию великой всемирной империи. Имперские идеалы с их пафосом агрессивного милитаризма, державности, военной экспансии, дополнялись петровской идеей «служения» – служения подданных государю и необходимости для русских «всему учиться у Запада». Поверхностно усвоенные идеалы Просвещения, на уровне моды и фразы позаимствованные из Европы, накладываясь на крепостническую реальность русской жизни, порождали среди власть имущих крайний цинизм, беспринципность, двоемыслие и вели к возведению лицемерия в ранг государственной политики.

Дворцовые перевороты чаще всего облекались в словесную форму борьбы «русской» и «немецкой» группировок: националистическая фразеология была призвана обосновать законность цареубийств и переворотов. (Так, Елизавета Петровна взошла на трон под лозунгом отстранения от власти «постылых немцев» Анны Иоанновны). Патриотическая риторика позволяла легитимизировать перевороты в глазах дворян. Порой доходило до курьёза: чистокровная немка Екатерина II в 1762 году клялась в вечной любви к России и обвиняла в «немецкости» убитого по её приказу своего супруга Петра III.

«Прорусские» и «пронемецкие» группировки с точностью колебаний маятника сменялись вокруг трона. На смену «пронемецким» государыням Анне Иоанновне, а затем Анне Леопольдовне (1730–1741) пришла «прорусская» Елизавета Петровна (1741–1761), затем – «пронемецкий» Пётр III (1761–1762) был свергнут и убит «прорусской» немкой Екатериной II (1762–1796), её сменил – «пронемецкий» Павел I (1796–1801), его – «прорусский» Александр I (1801–1825), а его – вновь «пронемецкий» Николай I (1825–1855). Однако вся эта риторика, создавая идеологическую завесу сменам курса, была весьма условна и бесконечно далека от реальности, поскольку все самодержавные режимы (вне зависимости от использования «патриотических» ярлычков и выдвижения на руководящие посты «русских» или «немецких» сановников), в равной степени ощущали и вели себя в России, как в завоёванной вражеской стране: расхищали её ресурсы и богатства, опирались на военную силу (а имперские завоевания использовали в качестве главного аргумента собственной легитимации), ориентировались на «европейские» образцы и идеи для государственного управления. А самодержцы – по рождению, крови, воспитанию, языку, привычкам были, разумеется, скорее, немцами, чем русскими людьми, уверенно чувствовали себя лишь в окружении армии и гвардии, были бесконечно далеки от русских крестьян-общинников и воспринимали их лишь как «завоёванных» Империей налогоплательщиков, рабов и поставщиков рекрутов.

Поэтому «прорусскость/пронемецкость» правящих в данный момент кланов была весьма относительной, позёрской, декоративной, декларативной и не шла дальше фразеологии и «кадровой политики» (ибо в жилах русских императоров после смерти Петра II текла почти исключительно немецкая кровь, самодержавное государство было организовано на западный манер, а правящая династия постоянно пополнялось за счёт немецких принцев и принцесс, и было абсолютно чуждо и враждебно основной массе народа, равно страдавшей от гнёта как со стороны «прорусских» так и со стороны «пронемецких» клик). Регулярное же выдвижение на вершины власти прибалтийских (остзейских) немцев: от Бирона и Миниха при Анне Иоанновне, до министров Николая I: Нессельроде, Бенкендорфа, Дубельта, Клейнмихеля и прочих, – было обусловлено как известной немецкой исполнительностью, организованностью, педантичностью и дисциплинированностью, так и отчасти объяснялось следующим откровенным изречением Николая I: «Русские дворяне служат России, а немецкие – нам». Будучи чужаками в России, немецкие чиновники и офицеры видели в троне свою единственную опору и служили ему на совесть.

И Пётр III, и Павел I, опасаясь усиления русской гвардии, пытались противопоставить ей привилегированные отборные воинские части, зависимые лично от них, не связанные с русским дворянством и состоящие, в основном, из немцев («голштинцы» Петра III и «гатчинцы» Павла I) – что, впрочем, не спасло от гибели и свержения обоих императоров. Эта национальная «окраска» породила устойчивый и притягательный миф о «немецкости» и «антинародности» Петербургской империи (будто бы отделившей «органичное» развитие самодержавия от народа посредством «немецкой бюрократии») – миф, разделявшийся и славянофилами, и Ф.М. Достоевским, и даже, отчасти, А.И. Герценом. Со своей стороны, некоторые монархи использовали в борьбе за власть демагогическую «национальную» фразеологию и недовольство русских дворян «засильем немцев» при дворе (например, Елизавета Петровна или Екатерина II).

В целом, петровский призыв реформировать Россию, покорять окрестные народы, учиться у Запада, насильно насаждать европейские порядки – оставался «руководством к действию» для самодержцев до начала XIX века. Лишь когда «духовная родина» русского дворянства – Франция – столкнулась с Россией в войне 1812 года, когда разгром Наполеона поднял в стране невиданный вал патриотизма и породил шовинистический угар, когда эхо европейских революций стало врываться в русскую жизнь, Николай I осознал полную оторванность самодержавия от народа как проблему выживания и самосохранения абсолютизма. И «теория официальной народности» (провозглашённая в 1830-е годы как официальная доктрина Империи) была призвана одновременно перебросить идеологический мостик через бездну между монархом и населением (обосновав исконно «идиллические» и близкие отношения царя и народа в России посредством псевдоисторической аргументации), воспеть величие Российской Империи и её принципиальное превосходство над Европой (от которой теперь следовало, вопреки петровской традиции, отгородиться посредством воздвижения «умственных плотин»). Однако эта попытка искусственно сконструировать новую действенную мифологию империи – мифологию русского национализма и «патриархальных отношений» между царём и народом, не оказалась слишком удачной.

В условиях самодержавия, вся политическая жизнь в Петербургской Империи была крайне ограничена как кругом участников (император, его «временщики», придворные и гвардия), так и арсеналом возможных средств (придворная интрига, борьба бюрократических ведомств, фаворитизм, дворцовый переворот и цареубийство). Власть была окружена непроницаемой Тайной. «Доступ к телу» государя имел очень ограниченный круг лиц. Почти вся политически значимая информация в России была строго засекречена. Слухи, сплетни, мифы окружали всю российскую политику, сопровождая бюрократические интриги, фаворитизм, перевороты, народные восстания и самозванчество. Все главные вопросы решалась кулуарно, в тайных комитетах, часто забалтывались бюрократическими инстанциями. Лишь при Николае I самодержавный и чиновничий произвол получил пристойный фасад «законности» благодаря кодификации и изданию всех законов, действующих в России. Это не ликвидировало повсеместного беззакония, но упорядочивало его.