Читать онлайн «Украинский национализм: ликбез для русских, или Кто и зачем придумал Украину». Страница 9

А ведь пока экономические реалии не уравняют большинство украинского постсоветского населения в обеспеченном «среднем классе», ежедневное наглядное неравенство будет интенсивно портить всем настроение. Это является одной из постоянных причин оживления национальных проявлений, которые людей уравнивают. Лозунг «свобода, равенство и братство» отнюдь не является антинационалистическим, это, к примеру, — политическая программа французской нации.

За Европу национальных отечеств

Джузеппе Мадзини (1805–1872). Известный нам как революционный демократ, он пытался объединить в борьбе за единство и независимость Италии и гражданский, и этнический национализмы: создать национальное итальянское государство свободных людей. «Весна народов» 1848 г. пустила по этому тернистому, но многообещающему пути многие европейские нации. Будущее Европы Мадзини видел как союз свободных демократических наций. Поэтому его можно считать одним из провозвестников Европейского Союза.

И тут резонно спросить: а как же проявления шовинизма, национального превосходства и исключительности? Они-то людей и не уравнивали, а как раз наоборот. Однако можно вспомнить Омара Хайяма. Отвечая на вопрос, почему Аллах позволяет есть виноград, но запрещает пить вино, Хайям сказал приблизительно следующее: «Посмотри, если в человека швырнуть глиной — ничего не с ним случится, а вот если из глины сделать кирпич, то результат будет совсем другим». Чувство меры в практической реализации — одно из самых труднодостижимых свойств для всех общественно-полезных идей. Поэтому любая идеология является палкой о двух (и более) концах. Строительство того же «советского рая» стоило десятков миллионов невинных жертв, а кому-то удалось построить социальное государство без рек крови. Очевидно, что национальное чувство невозможно без какого-то противопоставления «своих» и «чужих» — но без этого не могут существовать вообще любые социальные группы (как «мужчины» возможны лишь при существовании «женщин» и наоборот). Да и не припоминается что-то заметного количества людей, которые бы к «своим» относили все человечество. К сожалению, пропуском в когорту «граждан мира» является либо всеми признанная гениальность, либо очень большое количество денег. А похвастаться первым или вторым могут весьма немногие.

Наиболее изношенная тема в вопросах исследования национализма: что возникло раньше — нация или национализм? Это — вполне и спор о возникновении идей вообще, об отношении духа и материи. Одни считают, что если бы не было нации, то националистическая идеология не смогла бы возникнуть. Другие (в научных кругах они доминируют) — что сначала возникла идеология, разработанная национальной интеллигенцией, а потом ею были охвачены широкие массы, которые в результате этого стали нацией. Последняя позиция наиболее ярко представлена Бенедиктом Андерсоном, который назвал нации «воображаемыми сообществами». То есть, он просто сформулировал то, что не желали сформулировать (хотя могли бы при желании) Вебер, Дюркгейм и Сорокин. То есть, согласно Андерсену, нация — это некий виртуальный «ежедневный плебисцит» Ренана, то есть ее нужно постоянно себе «воображать». А на самом деле ее не существует. Ничего страшного для националистов в этом подходе нет, поскольку он просто лишний раз напоминает об истинных корнях этой идеологии — эмоциях и вере обычных людей.

Такой («конструктивистский») подход считается новым, он является очень популярен последние лет пятнадцать и тешит гордость многих ученых тем, что наука наконец-то демифологизировала очередное чрезмерно политизированное понятие. Хочу заметить, что в практике националистических политиков истина о «воображаемости» наций жила последние двести лет, поскольку суть национальной политики всегда состояла в том, чтобы способствовать формированию «национального сознания», идентичности, то есть помочь как можно большему числу людей «вообразить» то же самое, что и «сознательные искренние патриоты». Только поскольку это была и есть политика, то никто не будет рассуждать о том, что «все в мире относительно, и моя идея — ничем не лучше других», — ведь в политике так никто не делает, хотя вся она состоит из того, чтобы заставить кого-то во что-то или кому-то поверить, «вообразить».

Стоит более внимательно присмотреться ко многим разумным многочисленным авторам, мыслящим национально, ведь можно было и сто лет назад увидеть все составляющие процесса этого «воображения», вполне искренне описанные. Поэтому сложно понять, что здесь открыто нового. Старая ситуация в науке — убить прорву времени на то, чтобы глубокомысленно доказать то, что и так давно очевидно для нормального скептичного человека. В том-то и проблема науки о нациях и национализме, что она расцвела почему-то с 1960-х, хотя ее объекты (нации и национализм) уже лет сто с лишним активно действовали. Просто все идеи уже были раньше, только их не стремились энергично использовать: — при тогдашнем состоянии наук об обществе и культуре этот вопрос не был столь актуален (а может, был неприятен); ведь упомянутая позиция классиков социологии, видимо, состояла в том, что они не считали нацию объектом науки, поскольку она была царством политики. Объективно ее нет — так чего из-за этого огород городить. Уместно еще уточнить, что все они были патриотами своих наций, то есть мыслили национально. А кто начал мыслить национально, тому уже все равно, «воображенное» его сообщество или нет. Да и какова ситуация была для Дюркгейма и Вебера: когда французы и немцы сошлись в мясорубке Первой мировой, какой бы самый объективный ученый француз или немец мог себе позволить сказать: «Ребята, ведь никакой французской (немецкой) нации нет, разойдитесь!» Очевидно, что понятия, за которые умирают, имеют силу конечной, последней реальности, максимальной для обычного живого человека. Поэтому патриоты могут успокоиться: постулирование современной наукой «воображенности» наций ничего плохого с ними не сделает, поскольку их (нации) пока еще очень интенсивно продолжают «воображать». Замечу, что все «общественные» понятия о больших коллективах людей, как и само слово «общество», — воображаемые, поскольку просто задают удобное для анализа условное поле исследования.

Но есть одна действительно важная проблема: может ли быть нация, если понятия этого в известном нам современном смысле (или в двух известных — этническом и гражданском) нет? Вынуждены признаться, что действительно, никак не может быть. И если нация у нас родилась усилиями Просвещения, Французской революции, войн народов против Наполеона, идеалистической философии, этнографии и романтизма, то до них наций не было. То есть, не было наций этнических. Были сословные, которые использовали это слово, но не в том смысле, как его использовал современный национализм. Поэтому будет откровенно неправильным говорить об «украинской нации» до ХІХ века. До этого существовал украинский этнос, который себя выражал и отстаивал в иных формах и понятиях, чем теперь, да и называл сам себя очень по-разному.

Дискредитация национализма

Нацистский режим сделал все слова с частицей «наци» бранными. Хотя нацизм Гитлера не был даже «этническим национализмом» — он был расовым. Он мог и среди носителей немецкой культуры и языка найти «неполноценных» и «дегенеративных». При этом забывают, что большинство демократий, установленных в Западной и Центральной Европе в результате Второй мировой войны, были результатом борьбы именно национальных освободительных движений. Шарль де Голль перед войной по взглядам был близок к крайне правым, но именно его национализм не позволил ему стать коллаборационистом. Однако память об ужасах холокоста и лагерей смерти склоняет многих просто перестать использовать слово «национализм» относительно того, что им в действительности является, используя вместо него синонимы и эвфемизмы.

Важный нюанс: нация является коллективом равноправных людей, имеющих некое общее происхождение (или кровное, или территориальное). До эпохи Просвещения идея равенства не была принята в традиционных (досовременных) обществах, опирающихся на сословное деление, которое было жестче, чем этническое. Мы знаем, что аристократия всегда была космополитической. В Чехии правили Люксембурга, в Польше — литовец Ягайло, а в Испании — Габсбурги. В большинстве тогдашних европейских народов высшие слои видели свое происхождение отличным от происхождения народных масс: польская шляхта была «сарматами», казаки — «хазарами», а Рюриковичи обязательно должны были быть варягами, призванными к славянам из-за моря. Для человека главной считалась его сословная и династическая лояльность, верность малой группе и очень даже конкретному сюзерену, а не какому-либо массовому абстрактному национальному коллективу. У подавляющего большинства населения идентичность была сугубо и узко местническая (мы — местные). Обозначались чувства большей общности лишь в ситуации кризисов и войн, которые обостряли ксенофобию, конфессиональные и солидарно-«патриотические» чувства больших масс людей. Например, война шотландцев против Англии в начале XIV в., когда в защиту своего шотландского короля истово сражались кельты-горцы и германцы-англы с низин. Англы были верны своему сюзерену и по ряду причин очень не любили англичан, хотя часть последних была их прямыми родственниками. То есть средневековая монархия чем-то походила на позднейшую политическую нацию (но без общегражданских прав), где главное — верность, лояльность, а не происхождение. Говоря современным языком, часть английской «этнической нации» была частью шотландской «политической нации» и верна шотландскому королю. Характерно, что шотландцы и доселе отличаются по своему происхождению и утратили свои «языки», что, однако, не мешает им считать себя шотландцами и порой проявлять сепаратизм.