Читать онлайн «Рыцари Нового Света». Страница 49

Доля пехотинца при завоевании Перу составила четыре тысячи четыреста песо, но и это богатство обернулось иллюзией. Конкистадоры ничего не знали об экономике, зато она дала о себе знать. Дело в том, что при таком обилии золота оно моментально обесценилось. Предоставим слово секретарю Писарро Франсиско де Хересу, написавшему хронику знаменитого похода: «Не могу не сказать и о ценах, существовавших на этой земле в повседневной торговле, многие не поверят, насколько цены те высоки, но я рассказываю об этом достоверно, ибо видел все своими глазами, а некоторые вещи и сам покупал. Одну лошадь продавали за тысячу пятьсот песо, а других продавали и за три тысячи триста. Обычная же цена на лошадей была две тысячи пятьсот, но за такие деньги и не найдешь. Кувшин вина на три асумбре[29] стоит шестьдесят песо, а я отдал за два асумбре сорок песо; пара башмаков — тридцать или сорок песо, штаны — то же самое; плащ можно купить за сто-сто двадцать песо, а шпага стоила сорок-пятьдесят песо; головка чеснока — полпесо… Можно многое рассказать о поднявшихся ценах на все, но нельзя забывать, насколько низко ценились золото и серебро. Дошло до того, что если кто-то кому-то задолжал, то вместо денег возвращал слиток золота на глазок, не взвешивая, и хоть иногда отдавал вдвойне, никто с этим не считался; из дома в дом в поисках кредиторов переходили должники в сопровождении индейца, нагруженного золотом, чтобы рассчитаться с долгами».[30]

Что же касается большинства экспедиций, то чаще всего речь шла о ничтожных количествах золота: например, будущий хронист Педро де Сьеса де Леон, после года мучений в экспедиции Вадильи в Колумбии получил на руки один песо золота. А бывало и так, что экспедиция возвращалась вообще с пустыми руками.

В Америке золото чаще всего оборачивалось фикцией. Даже капитаны, получавшие изрядные суммы, тратили их на организацию собственных экспедиций — и прогорали. Что не было фикцией — так это энкомьенда. Поэтому настоящий раздел добычи начинался уже после дележа золота, когда солдаты, чтобы получить энкомьенду, расписывали эскрибано свои подвиги и заслуги в присутствии свидетеля, который подтверждал его слова. Генерал-капитан и королевские чиновники, разумеется, не собирались лишать конкистадора заслуженной награды, благо индейцев и земель вокруг было немеряно, а главное, надо же было «заселить» завоеванные земли и закрепить их за испанской короной. Солдату определяли место энкомьенды, ее размер и количество индейцев в услужение, и, довольный, он отбывал по назначению.

Наконец-то, после стольких бурь и трудов конкистадор приплыл в спокойную гавань и живет себе на полном обеспечении. Проходит год-два, и спокойное благополучие отчего-то не радует. Гложет мысль: а может, я стою большего? И непознанная земля так влечет, так бередит душу, что, бывает, не спишь по ночам. Хватит. Засиделся. Пора в путь. В неведомое.

Напомним первую главу, где говорилось о ликах конкисты. Исследование новооткрытых земель, покорение индейцев, колонизация, христианизация — все эти цели были публично заявлены, обсуждались на высоком ученом и государственном уровнях и сознательно проводились в жизнь. Скорее всего, поначалу никто не мог предвидеть, что одним из важнейших последствий испанского завоевания Америки станет расовое смешение и создание новых этносов. Во всяком случае, метисация не фигурировала в качестве официально заявленной цели и не привлекала особого внимания ученых и государственных мужей. Она совершалась спонтанно, сама собой, движимая неистребимым сексуальным инстинктом, а испанское государство фактически пустило этот процесс на самотек. Как бы там ни было, к четырем ипостасям конкисты добавилась пятая, очень своеобразная, во многом определившая облик будущей латиноамериканской цивилизации. Между прочим, именно в области сексуальных отношений коренится одно из принципиальных отличий английской колонизации Америки от испанской. Ядро первых английских колонистов составили пуритане, которых североамериканцы считают основателями нации и почтительно именуют «отцами-пилигримами». Ревнители строжайших религиозных и моральных устоев, они, почитая себя «божьим воинством», прибыли в Новый Свет с семьями, чтобы построить здесь «сад в пустыне» и «град на горе». Американские земли они изначально воспринимали как земли «нечистые», «дьявольские», не освященные Божьим словом, и главную свою задачу видели в христианизации этих земель. Но христианизацию они понимали совсем не так, как испанцы, для которых смысл этого понятия заключался в обращении язычников. Для пуритан христианизация — понятие, скорее, пространственное, нежели человеческое: это процесс «очищения» земли от власти дьявола. Если язычник приемлет слово Божие — пусть живет, а не приемлет — значит должен быть стерт с лица земли. Притом пуритане вовсе не имели того развитого института миссионерства, тех обученных, терпеливых и готовых к самопожертвованию проповедников, какие были у католиков. Никакой активности, никакой заинтересованности в проповеди они не проявляли — стоит ли удивляться, что за редкими исключениями североамериканские индейцы не принимали чужих богов и потому методично вытеснялись из своих владений. Так, один из колонистов в своих записках очень просто объяснял поголовное уничтожение племени пекотов: «Мы имеем достаточно ясное слово Божие для своих действий».

Фронтир (граница между владениями индейцев и белых), возникший в XIX в. на североамериканском западе, на самом деле был установлен на востоке и на самых ранних этапах английской колонизации, начавшейся на век позже испанской. И пролегал этот фронтир не только в пространстве, но прежде всего в сознании: «они» и «мы» — два соприкасающихся, но абсолютно чуждых мира.

При такой установке на жесткое разграничение возможности добровольных сексуальных контактов между англичанами и индеанками изначально свелись к минимуму. Английская корона официально не разрешала, но и не запрещала браки своих подданных с индейцами (последних, кстати сказать, в отличие от испанской короны, своими подданными она не считала). Вопрос о смешанных браках английскую корону не волновал, поскольку самого вопроса и не было: подобного рода случаи происходили столь редко, что в качестве курьеза оставались в памяти потомков.

Самая известная матримониальная история подобного рода — женитьба англичанина Джона Рольфа на дочери индейского вождя Покахонтас в 1614 г. Крещенная под именем Ребекки, экзотичная жена вместе с мужем посетила Лондон, даже предстала пред светлые очи королевы и произвела чрезвычайно благоприятное впечатление при дворе умением держаться. Примечательно, однако, как Джон Рольф объясняет в письме причину своего экстравагантного поступка. О любви, страсти, женской красоте и прочих глупостях в этом роде в письме нет ни слова. Оказывается, благородный джентльмен принес себя в жертву и женился на индеанке исключительно того ради, чтобы наставить язычницу на путь христианства. «Неужели я должен быть столь жестокосердным, чтобы отказать слепому вывести его на верный путь? — с пафосом восклицает он. — Неужели я должен быть столь бездушным, чтобы не дать хлеба голодному? Или столь немилосердным, чтобы не прикрыть нагого?.. Боже упаси! Я уверен, что Бог поступил со мной так для моего вечного блаженства и Его славы…».[31]

Испанцу при всей его религиозности такая мотивация даже в голову бы не пришла. Заботу о душе своей избранницы он препоручал святым отцам, и если брал индеанку в наложницы, то исключительно для плотских утех, а если женился на ней, то по любви, ибо никаких иных причин для такого брака у него попросту не было. Притом смешанные браки в испанских колониях стали явлением вполне ординарным еще на ранних этапах колонизации. Так, по данным на 1514 г., на Эспаньоле жило 111 колонистов, женатых на испанках, 64, женатых на индеанках, и 496 холостых. Поэтому королевский указ от того же года, разрешивший смешанные браки, фактически узаконивал уже сложившийся порядок вещей.

А сложился он так потому, что индейцы считались людьми и подданными испанской короны, и значит священники не совершали ничего предосудительного, когда венчали испанца с индеанкой. Но главная причина заключалась даже не в этом: сексуальные контакты испанцев с туземными женщинами были настолько распространены, что стали нормой. И что касается упомянутых пяти сотен холостяков на Эспаньоле, то, несомненно, большинство из них имело туземок-сожительниц, а иные так и целые гаремы. Секс стал составной, неотъемлемой частью конкисты, и потому, как это ни скабрезно звучит, фаллос с полным на то основанием можно назвать еще одним эффективным оружием конкистадора, наряду с мечом и конем.