Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 72

1. Первый этап — восстановление экономического сотрудничества завершалось заключением кредитно-торгового соглашения.

2. Второй этап приводил к нормализации и улучшению отношений на протокольном, культурном и научном уровнях (при этом Шнурре многозначительно напомнил об оказанном Астахову повышенном внимании во время фестиваля германского искусства в Мюнхене).

3. Третий этап характеризовался «восстановлением дружествен­ных политических отношений», а именно:

3.1. «или развитием того, что было раньше (Берлинский договор)» и что соответствовало бы предполагаемым желаниям Советского прави­тельства; или же

3.2. «установлением нового порядка с учетом взаимных жизненно важных политических интересов», что отвечало бы планам Гитлера.

То, что пункт 3.1, касавшийся оживления Берлинского договора путем расширения его до эффективного пакта о ненападении (о чем мечтал Шуленбург и к чему проявляла большой интерес советская сторона), в Берлине серьезно больше уже не рассматривался, а все внимание концентрировалось на заманчивой территориальной схеме в рамках варианта 3.2, видно уже из того, о чем говорил Шнурре на протяжении всего вечера. По его словам, Берлин имел в виду такой «порядок между, двумя странами», при котором «по всей линии между Балтийским и Черным морями и Дальним Востоком» было бы достиг­нуто взаимопонимание и «всемерное сбалансирование обоюдных ин­тересов».

Это вступление являлось частью инструкции о ведении перегово­ров и сопровождалось размашистым плавным движением руки сверху слева вниз направо, которое означало, что от Финляндии до Черного моря могут быть решены в согласии все проблемы, о которых вел речь Шнурре, а несколько дней спустя и Риббентроп. Шнурре, в частности, заявил, что запланированное выступление Германии против Польши «не должно привести к столкновению интересов Германии и Советско­го Союза». Германия будет «уважать целостность Прибалтийских госу­дарств и Финляндии», а также учитывать «жизненно важные русские вопросы», причем дружественные германо-японские отношения не за­тронут Россию, а будут «обращены против Англии». Англия — этот противоестественный союзник России — могла предложить ей лишь

«участие в европейской войне и вражду Германии», которая, напротив, предлагает «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конф­ликте, а если Москва захочет, то и германо-русское урегулирование взаимных интересов... на благо обеих стран».

Астахов высказал ряд существенных возражений. Ловкость Шнур­ре состояла в том, что записанные косвенной речью возражения он вос­произвел в прошедшем времени, создавая тем самым впечатление, что подобные сомнения у советской стороны существовали ранее, а теперь якобы отпали или по крайней мере стали утрачивать свое значение. В самом же деле Астахов высказал серьезные возражения и выразил за­конное сомнение в искренности подобного предложения. Не случайно Шнурре в конце своей записи констатировал существующее «по отно­шению к нам... большое недоверие».

Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства каса­лись всего комплекса «национал-социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Ас­тахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтий­ские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».

Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas[900]».

Убедить ему не удалось. Советские представители держались «чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполне­ние которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуще­ствляться лишь постепенно[901]. Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов долж­на предпринять...».

Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дип­ломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопостав­ленный германский деятель сделать подобные заявления перед соот­ветствующей советской инстанцией[902]. Этот вопрос в запись Шнурре не включил.

Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение пред­ставлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о бе­седах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину[903]. В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями отно­сительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз­деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайц­зеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Аста­хов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому во­просу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из га­зет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заве­рений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заве­рениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть мо­жет, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости вос­пользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторож­ном обращении с нею нам вряд ли может повредить».

Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы По­темкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра­вильно»[904]. Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам»[905].

На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Мо­лотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно­шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представ­лен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны ска­зать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от нем­цев. Всякое улучшение политических отношений между двумя страна­ми мы, конечно, приветствовали бы»[906]. В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая [907]в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.