Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 70

Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

С точки зрения советской дипломатии, это был, наоборот, «злосча­стный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции»[873]. К концу месяца в Москве по­няли, что в сложившихся условиях политические переговоры не придут к завершению. В этой ситуации возрастающее советское недоверие к мотивам английской стратегии переговоров серьезно усилилось в ре­зультате двух событий. В период с 17 по 20 июля в Англии состоялись англо-германские экономические переговоры между министром внеш­ней торговли Р.Хадсоном и чиновником по особым поручениям ведом­ства по осуществлению четырехлетнего плана Х.Вольтатом, которые были чреваты далеко идущими политическими последствиями и могли привести к неблагоприятному для СССР англо-германскому соглаше­нию[874]. Решающая беседа между Хадсоном и Вольтатом состоялась 20 июля после обеда. С 22 июля о ней заговорила мировая пресса[875].

В Токио 22 июля японский министр иностранных дел Хатиро Арита и британский посол в Японии Р.Крейги подписали соглашение, которое улучшало позиции Японии в Китае и облегчало ей ведение войны про­тив СССР; соглашение Ариты — Крейги означало отступление Бри­танской империи перед японским военным давлением. С советской точки зрения, это был «дальневосточный Мюнхен»[876]. Так же как и Че­хословакии, Китаю отводилась роль жертвы. Все это произошло на фо­не советско-японских ожесточенных боев на Халхин-Голе[877]. Вспыхнул сигнал опасности «капиталистического окружения»[878].

Согласно «Истории КПСС» (1970)[879], Советский Союз оказался в таком положении, когда единый капиталистический фронт Германии, Англии и Японии должен был поставить его в условия полной междуна­родной изоляции. Советское правительство, как там говорится, вспо­мнило в этой опасной ситуации ленинское правило использовать с помощью торговых переговоров существующие между империалисти­ческими державами разногласия, чтобы вбить между ними клин и за­труднить их объединение в антисоветских целях[880]. Именно по этим соображениям Советское правительство решило пойти навстречу неод­нократным немецким предложениям.

Уже 21 июля, через три дня после того, как Шнурре официально принял советские условия, Советское правительство решило возобно­вить экономические переговоры. В тот же вечер об этом сообщило Мос­ковское радио[881]. 22 июля крупнейшие советские газеты под заголовком «В Наркомате внешней торговли» опубликовали сообще­ние: «На днях возобновились переговоры о торговле и кредите между германской и советской сторонами. От Наркомата внешней торговли переговоры ведет заместитель торгпреда в Берлине т.Бабарин, от гер­манской стороны — г.Шнурре»[882].

Сообщение ТАСС от 22 июля содержало лаконичное, но коррект­ное изложение фактических событий. Причины появления этого сооб­щения неясны. Если прежде немецкие ученые усматривали в нем в первую очередь средство давления, с помощью которого Сталин наме­ревался заставить западные державы пойти на дальнейшие уступки, то теперь существуют и другие объяснения, учитывающие его неизмен­ный внешнеполитический курс в то кризисное лето. Согласно этой вер­сии, Сталин, публикуя сообщение, хотел отвести от себя упрек в том, что он ведет двойные переговоры, противодействовать завышенной оценке экономических переговоров и возникновению политических слухов. Стремился ли он в духе ленинской концепции (как указано в «Истории КПСС») одновременно вбить клин между Германией и Вели­кобританией? Этот вопрос из-за недостатка соответствующей информации остается открытым. При довольно необычном способе оповещения о случившемся бросалось в глаза, что Советское прави­тельство, которое раньше настаивало на том, чтобы переговоры велись в Москве, без всякого согласилось на возобновление переговоров в Бер­лине. Шуленбург объяснял такой поворот стремлением Советского правительства четко отделить политические переговоры (в Москве) от экономических переговоров (в Берлине) и не допустить, чтобы послед­ние могли быть истолкованы как политические переговоры и средство давления на западные державы. В этой связи Шуленбург обратил вни­мание на то, что ни Молотов, ни Микоян в последних беседах не упомя­нули «политическую базу» — еще одно доказательство такого четкого разделения[883].

Но именно это противоречило желаниям Риббентропа. Поэтому сперва в его окружении воцарило уныние. Ведь оказался несостоятель­ным план использовать переговоры в Москве — со всеми вытекающими отсюда политическими выгодами — в качестве средства срыва трехсто­ронних переговоров. Шнурре дал Астахову это почувствовать, когда пригласил к себе 24 июля на открытие переговоров. Его недовольство односторонним советским заявлением было очевидным. Впредь, сказал он Астахову, подобные сообщения следует публиковать только по вза­имному согласованию. Шнурре попросил «передать это в Москву». Ас­тахов пообещал все сделать, но заметил, что хотя ему и неизвестны в точности мотивы выпуска сообщения ТАСС, однако о его целесообраз­ности говорит тот факт, что оно «рассеяло массу нелепых слухов, рас­пространившихся» в Берлине не по вине советской стороны и «нашедших отражение в мировой печати»[884].

Для Гитлера, однако, сообщение, опубликованное через пять дней после любезного обращения с Астаховым, прозвучало как сигнал к дей­ствию. В тот же день Вайцзеккеру поручили продолжить политические контакты. Он проинформировал поздно ночью 22 июля посольство в Москве о возобновлении переговоров и заметил, что Шнурре будет дей­ствовать «в духе исключительной предупредительности, поскольку по многим причинам желательно их скорейшее завершение»[885]. Одновре­менно он сообщил Шуленбургу, что инструкцией от 30 июня «предпи­санный период выжидания окончен» и что следует возобновить «с русскими беседы» чисто политического содержания. «Поэтому Вы уполномочиваетесь, — говорилось далее, — без всякого нажима вновь продолжить свою линию, используя для этого, помимо прочего, разго­воры по текущим делам»[886].

В окружении Гитлера заметно поднялось настроение. Казалось, ис­чезли все сомнения, которые две недели назад побудили Гитлера со­звать «партийный съезд мира». 22 июля итальянский посол в Берлине Аттолико в дополнение к своему предыдущему донесению сообщил Чиано: «Теперь подтвердилось, что вероятное крушение англо-франко-советских переговоров рассматривается высшим руководством как признак реальной возможности «изолировать» Польшу от ее союзни­ков. а это могло бы послужить сигналом для нового германского удара[887] в том, что «русских» удалось усадить за стол переговоров, Гитлер, вне всякого сомнения, увидел реальную возможность изолиро­вать Польшу от Востока. Непосредственным следствием, вероятно, явилось назначение срока нападения на 26 августа[888].

Когда в последующие дни из Москвы просочились сведения, что политические переговоры с западными державами формально нашли свое первое завершение 24 июля[889] в парафировании проекта договора (в действительности они были отложены до начала военных перегово­ров) и что западные страны теперь готовы приступить в Москве к пере­говорам о военной конвенции, Гитлер окончательно решил «захватить инициативу по отношению к Советскому Союзу»[890]. По словам оче­видца Клейста, именно с этого момента началась настоящая «скачка». Гитлер немедленно поручил министру иностранных дел окончательно перевести стрелки на сближение со Сталиным. Такой старт сразу же сильно «воодушевил» Риббентропа. Если до того, опять же с точки зре­ния Клейста, «почва зондировалась лихорадочно, но с оглядкой, то те­перь безудержно ринулись вперед. Нетерпеливый Риббентроп пускает во весь опор до тех пор сильно сдерживаемых лошадей»[891]. «Драмати­ческий поворот» начался[892].

Растопить «лед» отчуждения Риббентроп вновь доверил обаятель­ному и бойкому на язык юристу Шнурре, энергично и настойчиво вы­ступающему за сближение. Будучи представителем экономического рессорта министерства иностранных дел, он особенно подходил для ве­дения запланированного секретного политического зондажа. Ибо, как вспоминает тогдашний референт и посольский секретарь отдела эконо­мической политики д-р Вальтер Шмидт, «все, что обсуждалось между нами и Советским Союзом, хранилось... в глубочайшей тайне. В Берли­не, кроме министра, статс-секретаря Вайцзеккера и непосредственного исполнителя Шнурре, лишь немногие были в курсе дела. Секретность абсолютная. Для маскировки политические беседы Шнурре регистри­ровались в делах экономического отдела, а политический референт, тайный советник Шлип, узнавал лишь то немногое, что ему время от времени неофициально сообщал Шнурре. На тот случай, если что-ни­будь вообще просочилось наружу, стремились создать впечатление, что переговоры Шнурре касаются исключительно экономических вопро­сов»[893].