Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 42

Литвинов позднее писал, что его (последовавшее через несколько дней после окончания совещания) отстранение и замещение Молото­вым явилось результатом обсуждений международного положения в рамках многочисленных конференций[527]. Самой важной из них, как видно, и было «памятное правительственное совещание в Кремле», оп­ределившее дальнейшее внешнеполитическое планирование. Тогда же, вероятно, установили сроки Майскому (и Сурицу), в течение кото­рых им предстояло добиться одобрения концепции Литвинова запад­ными правительствами. В случае неудачи отставка Литвинова должна была послужить западным правительствам недвусмысленным сигна­лом. По всем признакам, Литвинов подобную возможность давно пред­видел и при неблагополучном исходе готовился подать в отставку[528]. За отсутствием доказательств остается открытым вопрос о том, усилила ли существовавшая «германская альтернатива» необходимую для столь демонстративного акта решимость Сталина.

Наряду с этой главной темой на правительственном совещании об­суждалось, конечно же, и общее тревожное положение в мире. Внешнеполитические возможности СССР еще больше сузились. С беспокойством следило Советское правительство за возросшими стара­ниями Риббентропа привлечь Японию к военному сотрудничеству в рамках треугольника «Берлин — Рим — Токио». В военном тройствен­ном союзе не только антисоветской, но и антианглийской направленно­сти Риббентроп увидел возможность противодействовать находящейся в стадии становления антигерманской системе пактов. Прочным воен­ным союзом Японии с державами «оси» он хотел вновь стабилизировать глобальное соотношение сил в пользу Германии. Применяя уговоры и угрозы, Риббентроп усиливал давление на японское правительство. С этой целью он 20 апреля 1939 г.[529] во время празднования дня рожде­ния Гитлера в беседах с японскими послами в Риме и Берлине Т. Сиратори и X. Осимой, а также 28 апреля 1939 г.[530] в разговоре с Осимой намекнул на германо-советское сближение. Смена тактики, использо­ванной в отношении Японии, выдавала внутреннюю неуверенность министра иностранных дел и колебания Гитлера, которые попеременно думали то о присоединении Японии к антирусскому военному пакту, то о получении согласия Японии на заключение германо-русского пакта о ненападении. Насколько позволяют судить опубликованные советские документы[531], советская сторона, как видно, своевременно подметила сильное немецкое давление на Японию и меньше обратила внимания на сдержанность японского правительства, вызванную, конечно, ско­рее антибританской, чем антисоветской направленностью предлагае­мого Германией военного союза. Как видно, эмоционально окрашенные, полные предубеждений сообщения советского агента в Японии Рихарда Зорге в тот период усиливали опасения СССР, что японская сторона может проявить подобную готовность. Этому способ­ствовала и определенная активность японского посольства в Москве[532].

Должно быть, тревожили и признаки продолжающегося сближения Германии с Прибалтийскими государствами. Они проявились (как раз в дни совещания в Москве), например, в оказанном военным и полити­ческим представителям Прибалтийских государств внимании. Во вре­мя помпезного военного парада по случаю 50-летия Адольфа Гитлера им демонстративно предоставили привилегированные места на трибу­нах. Немецкая газета «Фёлькишер беобахтер» отметила их присутствие с нескрываемым интересом[533]. С точки зрения Москвы, этот эпизод, происшедший всего через несколько дней после зондажа Вайнцзеккера и отъезда Мерекалова для консультаций со своим правитель­ством, мог быть расценен как предупреждение в адрес СССР о том, что Германия оставила себе открытыми все пути.

Для необходимой нейтрализации России, предпринимавшейся с учетом предстоящей кампании против Польши, оба варианта, каза­лось, имели свои преимущества. Гитлер мог надеяться, напугав Стали­на расширением агрессивного военного пакта держав «оси» за счет Японии, сделать его более сговорчивым, а если Япония не даст себя втя­нуть в этот активный антисоветский военный фронт, то попытаться ув­лечь Сталина идеей германо-советского пакта, посулив обеспечить мир на западе и повлиять на Японию. В размышлениях Советского прави­тельства стал проявляться повышенный интерес к позиции США — стабилизирующему фактору в тихоокеанском регионе. Подобная заин­тересованность, по-видимому, занимала видное место на открывшемся 21 апреля 1939 г. правительственном совещании[534].

Однако в центре дискуссий стояли те перспективы, которые откры­вались с выдвижением советского предложения о заключении догово­ра, направленного западным державам 17 апреля. События, происходившие в Лондоне одновременно с совещаниями в Кремле, ри­совали в этом отношении, с точки зрения Москвы, малоутешительную картину (Майский). Тот факт, что советское предложение ни во Фран­ции, ни в Англии не было представлено членам кабинета, не говоря уже о более широкой общественности, ограничивал надежды на более силь­ный нажим со стороны оппозиции на правительство Чемберлена. Та­кой, в глазах Советского Союза, «символический жест»[535], как возвращение в Берлин 24 апреля — то есть именно тогда, когда прави­тельственное совещание в Москве шло полным ходом, — английского посла Гендерсона, отозванного ранее со своего поста в знак протеста против оккупации Праги, ясно показывал, что английское правитель­ство стояло перед дилеммой и поэтому тянуло с ответом на советскую ноту от 17 апреля до 9 мая[536]. Его отношение к союзу с большевистской Россией и в этот период продолжало оставаться отрицательным.

Ход заседаний правительственного кабинета в те дни представил Москве окончательные доказательства того, что английское прави­тельство не намеревалось пойти на советские предложения о заключе­нии договора. Его не встревожили и раздававшиеся с разных сторон все более настойчивые предостережения о том, что отклонение советских предложений может толкнуть правительство СССР в объятия Герма­нии. Так, сэр Александр Кадоган, замещавший на заседании внешне­политического комитета 19 апреля лорда Галифакса, назвал советские предложения «чрезвычайно неудобными», указав одновременно на «отдаленную» вероятность того, что Россия, если не станут считаться с ее интересами, может оказаться вынужденной заключить с Германией соглашение о невмешательстве[537]. В аналитической разработке гене­рального штаба («Военное значение России»), подписанной 24 апреля 1939 г. и представленной комиссии по вопросам внешней политики 25 апреля, отмечались некоторые весьма опасные в военном отноше­нии моменты, которые могут возникнуть при недостаточном учете со­ветских интересов. В ней обращалось внимание Форин оффиса «на исключительно большую военную опасность возможного соглашения между Германией и Россией»[538]. Однако лорд Галифакс в конце заседа­ния кабинета министров 26 апреля всего лишь заметил, что задача анг­лийской политики заключалась в том, чтобы в случае войны Россия сохранила бы нейтралитет или была бы «на нашей стороне». Не следо­вало вместе с тем забывать о том воздействии, которое оказал бы союз с Россией на Польшу, Румынию и «другие страны, включая Германию (!)». Вывод Галифакса: «Мы должны действовать так, чтобы в случае войны не остаться без русской помощи, мы не должны ставить под угро­зу наш союз с Польшей и подвергать опасности мир»[539]. Подобной про­граммой Форин офис предопределил свое бездействие. Руководитель департамента северных стран (включавших и СССР) сэр Л. Коллир 28 апреля, то есть в тот самый день, когда Майский вернулся в Лондон, заметил, «что кабинет занял такую позицию, желая обеспечить себе русскую помощь и одновременно сохранить за собой свободу действий, чтобы, когда мы сочтем нужным, помочь Германии за счет русских про­двинуться на восток»[540].

Поступавшие Советскому правительству после завершения сове­щаний в Кремле сообщения подкрепляли это суждение. Реакция анг­лийского министра иностранных дел лорда Галифакса на горячие призывы Майского (29 апреля) к скорейшему заключению договора подействовали на последнего, «как холодный душ»[541]. Предваритель­ный ответ Галифакса Советскому правительству, который был дан в тот же день, также не мог удовлетворить Москву[542]. Последующие от­четы Майского из Лондона также не улучшили настроения. Он писал их, «раздраженный упрямой слепотой»[543]английского правительства, особенно министра иностранных дел лорда Галифакса. Сообщения со­ветского полпреда в Париже Якова Сурица, которого Майский проин­формировал по пути в Лондон, доставляли Москве не меньше разочарований[544]. Поэтому в конце апреля 1939 г. Советское прави­тельство было уже совершенно уверенно в негативном ответе Англии и Франции на предложение от 17 апреля[545]. «Перспективы создания «коллективной безопасности» были, таким образом, чрезвычайно мрачными»[546].