Читать онлайн «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939». Страница 30

Характерным в этом плане, говорилось в докладе, был шум вокруг Украины. Западная печать до хрипоты кричала, что немцы идут на Со­ветскую Украину, что у них в руках уже Закарпатская Украина, что не позднее весны 1939 г. они присоединят Советскую Украину с ее более чем 30-миллионным населением к Закарпатской Украине с населени­ем в 700 тыс. человек. Похоже на то, продолжал Сталин, что этот шум имел своей целью «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без види­мых на то оснований». Вполне возможно, сказал он, что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, т.е. Советскую Украину, к козявке, т.е. Закарпатской Украине. На этот-де слу­чай в Советском Союзе найдется достаточно смирительных рубашек. Нормальные же люди сочтут подобные идеи смешными и глупыми.

Уверенность, с которой Сталин под нескончаемый смех и аплодис­менты слушателей, нанизывая один каламбур на другой, разоблачая многочисленных поджигателей войны в Англии и Франции и не столь многочисленных (как он, видимо, считал) в Германии, свидетельство­вала о преодолении им порога страха. Слова об отсутствии «видимых оснований» для конфликта между Германией и Россией не только ука­зывали на предшествовавшее устранение конфликтных проблем, но и подчеркивали существовавшую с 1934 г. постоянную заинтересован­ность Сталина в сохранении в Центральной и Восточной Европе сво­бодной от конфликтов зоны. Кажущееся равнодушие, проявленное Гитлером к Украине, и поворот германской военной машины на за­пад — таковы известные нам причины видимого облегчения.

В этой связи следует упомянуть также и тот факт, что выражение «капиталистическое окружение», еще в 1937 г., с учетом военного зна­чения антикоминтерновского пакта, занимавшее центральное место в выступлениях Сталина[367], в речи на XVIII съезде вовсе не присутство­вало. Германия, к такому выводу в тот период пришел, по-видимому, Сталин, повернувшись против поджигателей войны на Западе, тем са­мым оставила фронт капиталистического окружения.

С обоснованным, как он считал, сарказмом Сталин говорил о неко­торых политиках и деятелях западной прессы, которые через несколько месяцев после мюнхенского сговора чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях германского наступления на Россию, тем более что Гитлер открыто повернул против Запада. Можно-де подумать, «что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются платить по вексе­лю, посылая их куда-то подальше». Эта большая и опасная полити­ческая игра западных стран, являвшаяся, по мнению Сталина, выражением извращенного макиавеллизма «старых, прожженных буржуазных дипломатов», может «закончиться для них серьезным про­валом». По Сталину, выходило, что в «новой мировой войне» неагрес­сивные демократические государства являлись непредсказуемыми противниками, а агрессивные диктатуры, напротив, предсказуемыми врагами.

Были и другие перемены в его взглядах. В то время как в отчете 1934 г. подчеркивалось обострение противоречий между отдельными капиталистическими странами, с одной стороны, и внутри данного ка­питалистического общества («революционный кризис»), с другой сто­роны, второй аспект, а именно возникновение (пред)революционной ситуации в капиталистических государствах, в речи 1939 г. упоми­нается лишь вскользь. Возможность «активной» внешней политики с помощью раздувания национальных революций, на которую еще с из­вестным энтузиазмом указывалось в речи 1934 г.[368], исчезла из поля его зрения[369]. Зато в советской внешней политике появилось новое поня­тие: «мирная политика».

Но что понимал Сталин в марте 1939 г. под «мирной политикой»? Ответ содержался в выдвинутой им программе советской внешней по­литики, состоявшей из следующих 4 пунктов:

1) «мир и укрепление деловых связей со всеми странами»;

2) со всеми соседними государствами, «имеющими с СССР общую границу», «мирные, близкие и добрососедские отношения» (также на базе взаимности);

3) поддержка народов, «ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины»;

4) готовность ответить двойным ударом на удар агрессоров и под­жигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность совет­ских границ[370].

Таким образом, советскую внешнюю политику, по крайней мере в ее официальном изложении, в тот момент определяли три задачи:

— укрепление «деловых связей» с капиталистическими странами с целью взаимовыгодного товарообмена;

— сохранение, при необходимости военной силой, статус-кво в прилегающих странах;

— военное устрашение потенциальных агрессоров и поджигателей войны.

Здесь косвенно выражалось желание по возможности не дать себя втянуть в предстоящую мировую войну. Все же тема «серьезной опас­ности» (эти «грозные события» не обойдут СССР стороной) многократ­но варьировалась Сталиным в Отчетном докладе[371].

Он вновь вернулся к ней во внешнеполитической части (где шла речь о четырех «задачах партии в области внешней политики»)[372], в важном втором пункте, высказав известное, но часто неверно толкуе­мое предупреждение: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загре­бать жар чужими руками»[373].

Этому основному принципу нейтралитета предпосылалась в каче­стве первоочередной задачи партии «политика мира и укрепление де­ловых связей со всеми странами», затем следовал пункт 3: «укрепление боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Красного Флота» — и пункт 4: укрепление «международных связей дружбы с трудящимися всех стран».

Итоги XVIII съезда партии ни в Москве, ни за рубежом поначалу не были восприняты как сенсация, возвещающая о радикальных пе­ременах в советской внешней политике, особенно в отношении Гер­мании. В своем заключительном отчете о XVIII съезде партии, который Шуленбург подписал 3 апреля, германское посольство в Мо­скве не вышло за рамки обычных оценок. Так, после детального и в высшей степени профессионального анализа обсуждавшихся на съезде вопросов и обобщения принятых на нем решений констатировалось, что «XVIII съезд партии не преподнес никакой сенсации, не выработал ни одной новой директивы и не решил ничего принципиально нового. Основные темы, занимавшие съезд («успехи» советской экономики, уничтожение «врагов народа», повышение боевой готовности в отношении внешних врагов, «политическое и моральное единство совет­ского народа» и необходимость улучшения партийно-политического воспитания масс), обсуждаются советской печатью и отражаются в ре­чах руководящих партийных и правительственных функционеров уже в течение ряда лет»[374].

И хотя, в общем-то, речь восприняли как весьма нелестную для за­падных держав, все же, согласно более позднему анализу Намира, ну­жен был «не трезвый рассудок, а чрезмерное рвение или же какая-то другая цель, чтобы заметить в ней намерение к сближению с Герма­нией»[375]. Дипломатический корпус во многом разделял подобную точку зрения. Английский посол сэр Уильям Сидс также не усмотрел в речи Сталина признаков будущего советско-германского сближения[376]; не сделал из нее далеко идущих выводов и Форин офис, хотя некоторые моменты могли бы навести на подобную мысль[377]. Бывший посол США в Москве Дж. Дэвис, аккредитованный с лета 1938 г. в Брюсселе, но про­должавший следить за происходящим в Москве, увидел в речи Сталина «несомненно... чрезвычайно знаменательный сигнал опасности»[378] для западных держав, однако не связал его с возможными скрытыми сооб­ражениями Сталина относительно Германии. Дэвис видел объективно существующую опасность в том, что Советы больше уже не доверяли Франции и Англии, «привыкшим загребать жар чужими руками», и опасались, что Россию оставят один на один сражаться с Германией. По этой причине в начале апреля 1939 г. он направил британскому пре­мьер-министру Чемберлену через посла США в Лондоне предупрежде­ние о том, что «если они не будут соблюдать осторожность, то толкнут Сталина в объятия Гитлера»[379].

На возможность такой интерпретации выступления Сталина обра­тил внимание двумя неделями раньше в отчете американскому госу­дарственному секретарю от 14 марта[380] поверенный в делах США в Москве Кэрк. Германские коллеги, сообщал он, выразили удовлетворе­ние по поводу тона речи Сталина, касающейся международного поло­жения, и особенно по поводу его осуждения попыток западных стран отравить советско-германские отношения и спровоцировать войну между СССР и Германией, для которой нет оснований. Они даже пола­гают, что если эти высказывания в подходящий момент и через под­ходящего человека довести до сведения Гитлера, то в политических отношениях между Советским Союзом и Германией может наступить улучшение. Отчет Кэрка показывает, что посол Шуленбург и его со­трудники уже через три дня после речи Сталина взвешивали возмож­ность использования его высказываний в качестве исходного пункта новой инициативы к сближению.