Читать онлайн «Варяго-Русский вопрос в историографии». Страница 87

Противопоставление Ломоносова и немецких ученых, став главной темой норманистской историографии, ибо мнением о совершенно низком качестве первого как историка она дополнительно и довольно результативно утверждала ложное представление об истинности норманской теории, навязывалось - посредством популярных дешевых изданий - массовому читателю. Так, в 1894 г. в серии «Жизнь замечательных людей» Ф.Ф.Павленкова, созданной «для простых людей», вышел очерк Е.А.Соловьева «Карамзин». И автор, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, просвещая «простой люд», дал ему краткие, но предельно четкие понимания «сути» варяго-русского вопроса и воззрений его главных разработчиков. Так, по его словам, в XVIII в. производить руссов от норманнов «было неприлично: это значило - представлять русских подлым народом и опускать случай к похвале славянского народа, и что если Шлецер - «первый человек, заслуживающий имени историка в строгом смысле слова», то Ломоносов, занимаясь русской историей, все свел «главным образом к красоте описания и восхвалению прошлого... В результате появилось нечто вроде героической поэмы, надутой и неискренней, но в выдержанном высоком штиле. О достоверности Ломоносов не заботился, и надо удивляться, как это он еще сравнительно мало переврал фактов».

Не ограничиваясь такой привычной для норманистики карикатурой на Ломоносова, Соловьев, дабы усилить его негативное восприятие, говорит, что «все недостатки ломоносовских приемов были доведены до крайности Эмином...» (а «более бесцеремонного историографа, вероятно, не было на земле. Эмин ссылается на несуществующие источники, развязно бранит не только Байера, а даже самого Нестора, но врет красиво») и что их «героические поэмы, называвшиеся «российской историей», были «проникнуты одной и той же вполне определенной идеей, - именно, что русский народ велик и что величие его создано самодержавством» (положительно отзываясь о Щербатове, указывает, что он, «в сущности, свернул на ту дорогу, по которой раньше шел Татищев. Он оставил бубны и литавры Ломоносову, перестал выбивать трели на историческом барабане, а занялся делом более полезным, хотя и не таким заметным, а именно: собиранием материала и установлением связи в груде летописных фактов»). Также им было сказано, но уже в адрес Карамзина, что он мог взять у своих предшественников: «немцы, особенно Шлецер, должны были научить его приемам строгой исторической критики. Татищев завещал ему свод летописей, Щербатов - массу полуобработанного материала, Болтин - попытку философски изложить историю, хотя только в частностях. Это не много, но кое-что. Тем удивительнее, что Карамзин... свернул с прямого научного пути и, вернувшись к преданиям Ломоносова, поставил себе прежде всего задачей раскрасить историю высоким "штилем" и неумолкаемой мелодией "Гром победы раздавайся"...»[100].

Приведенные характеристики Ломоносова-историка, а в большинстве случаев - это язвительные насмешки над ним и его историческими трудами, вполне естественны для дореволюционной науки, ибо, по справедливому замечанию одного из лучших советских специалистов в области историографии А.М.Сахарова, антинорманистские идеи Ломоносова «не могли получить одобрения в науке, где норманизм стал официальной теорией происхождения Древнерусского государства», в связи с чем норманисты, пояснял он далее, «попытались набросить тень на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные». К этим словам Сахарова остается добавить глубоко верное и горько звучащее до сих пор замечание П.А.Лавровского, сделанное в 1865 г. в отношении все более нарастающих нападок на Ломоносова со стороны, так сказать, его «благодарных» потомков, что «русские привыкли судить о своих и великих людях по отзывам Запада...» (при этом ученый напомнил, что в обработке русской истории он совершил «многотрудный подвиг», ибо натолкнулся «на неподготовленную еще почву и вынужден был сам и удобрять, и вспахивать, и засевать и боронить ее», что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находиться у него под руками», и что современная наука многое повторяет из Ломоносова, «хотя и забывает при этом о Ломоносове»)[101].

Но этим же делом, т. е. набрасыванием «тени на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные», и все также «по отзывам Запада» тенденциозно судить о Ломоносове-историке (и все также бесцеремонно и беспощадно судить его, словно он совершил какое-то чудовищное преступление, непрощаемое даже за давностью лет) продолжали заниматься советские историки - марксисты и интернационалисты - предвоенных лет, с маниакальным упоением бросившиеся очернять дооктябрьскую историю России.

Как подчеркивал в 1923 г. Н.А. Рожков, долгие годы метавшийся между меньшевиками и большевиками, Ломоносов - этот выходец из зажиточных крестьян (что на языке того времени означало контрреволюционное «кулак-мироед») и, разумеется, сторонник самодержавия - выполнял задания императрицы «в духе исторического ложного классицизма» и в силу чего отрицательно относился к немцам, занимавшимся русской историей. И авторитетный тогда историк, обращаясь к формирующейся советской научной элите, объяснял ей, в условиях насаждения неприятия к патриотизму, презрительно именуемому «великодержавным шовинизмом», и ожесточенной борьбы с ним, кровью залившей всю Россию, что «патриот» и «националист» Ломоносов «отверг норманскую теорию и сделал варягов славянами». В 1940 г. тогдашний лидер науки Б.Д. Греков, хотя и высказался пользу Ломоносова как историка, но вместе с тем четко по-норманистски доложил, что он историком-профессионалом, «в узком смысле слова, не был», т. к. «не отдал всей своей жизни этой отрасли знания», что он вступил в спор с Миллером не столько как ученый, не удовлетворенный его доводами, «а главным образом как борец за свой народ, защитник его чести в прошлом (хотя и в ложном ее понимании)», что он иногда был несправедлив к Шлецеру, ни в малейшей степени не заслужившему «столь резкого к себе отношения».

В1941 г. Н.Л. Рубинштейн (а на его монографии «Русская историография» выросло не одно поколение советских исследователей), демонстрируя полнейшую приверженность в оценке Ломоносова проклинаемой в те годы на все лады «антинародной» дореволюционной «дворянской» и «буржуазной» историографии, вел речь о поруганном национальном чувстве ученого, заставившем его «во имя национальной гордости» восстать против монополизации иностранцами российской исторической науки, против норманизма и против лингвистических построений Шлецера, и что лишь с полемики с Миллером и началась научная деятельность Ломоносова в области отечественной истории. Говоря, что «национальная идея и ее литературное оформление в основном определили работу Ломоносова над русской историей», что он был весьма далек даже от критического духа «Истории Российской» Татищева и что его аргументация «малоубедительна», ибо он не был «историком-специалистом», а основной текст его «Древней Российской истории» «представлял лишь литературный пересказ летописи, своеобразную риторическую амплификацию ее текста с некоторыми попытками ее драматизации», работы Миллера Рубинштейн охарактеризовал как «совершенно новый этап в развитии русской исторической науки». К тому же он «положил, - утверждал ученый, - начало научной критике источника, в полной мере развернутой уже Шлецером, через которого лежал дальнейший путь к исторической науке XIX в. Без Миллера не могло быть и Шлецера, так как не было той реальной базы, на которой Шлецер смог развернуть свою критическую деятельность». Среди качеств Байера автор выделял «настойчиво проводимую» им в исследованиях «строгость научной критики, точность научного доказательства...», а качеств Шлецера - «точность научного исторического метода», «точность доказательства каждого своего положения»[102].

В исследованиях предвоенных лет, непосредственно посвященных Миллеру и его творческому наследию, звучали те же самые нотки и рисовалась величественная фигура историка (да к тому же чуть ли не революционера и антимонархиста), которому постоянно строили козни его современники, из числа которых на первый план само собой выступал, даже когда его имя не произносилось, «патриот» и «националист» Ломоносов, и с которым на подсознательном уровне всегда соотносились - и не в его, конечно, пользу - достижения Миллера в области русской истории. В этом смысле весьма показательны статьи Г.А.Князева, С.В.Бахрушина и А.И.Андреева. В 1933 г. в «Вестнике АН СССР» была опубликована статья Князева «Герард Фридрих Миллер», посвященная 150-летию со дня смерти ученого. И в главном рупоре Академии наук, по которому сверялась советская наука, было сказано, с одной стороны, что Миллер «бесспорно один из замечательных наших ученых», что его работы «в области русской истории весьма многочисленны и поражают разнообразием тематики», что они были первыми трудами «по русской истории, которые основывались всецело на русских источниках, преимущественно актовых», что в собирании и разработке им источников по истории и географии Сибири состоит «его величайшая заслуга».