Читать онлайн «Варяго-Русский вопрос в историографии». Страница 86

Масштаб и напор антиломоносовских настроений были настолько велики, что их не могла сдержать наука, и они в тех же масштабах вылились за ее пределы, на страницы популярнейших журналов, и с этих страниц также активно закрепляли в науке и обществе чувство неприятия как Ломоносова-историка, так и антинорманизма в целом. И огромную роль в том сыграли такие «крупнейшие специалисты» в области русской истории и варяго-русских древностей, как В.Г.Белинский, Н.Г.Чернышевский и Н.А.Добролюбов, кумиры тогдашней студенческой молодежи, из которых вырастали вершители судеб исторической науки.

В 1845 г. Белинский, увидев в Ломоносове предтечу своих идейных противников - славянофилов, с каким-то невероятным ожесточением набросился на него. Категорично отрицая за ним звание историка (он «решительно» не знал русской истории и был в ней «таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации...»), критик предельно зло высмеял его «исторические подвиги», квалифицировав их в качестве «надуто-реторического патриотизма», в основе которого лежал не поиск истины, а «славы россов», и «убеждение, столь свойственное реторическому варварству того времени, будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России...». Вместе с тем Белинский утверждал, что в истории с речью Миллера Ломоносов обнаружил «истинно славянские понятия о свободе ученого исследования» и что его последователи «ложным» и «мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания», фанатично ненавидят немцев и отрицают их заслуги в разработке русской истории. Нисколько не побрезговал Белинский растиражировать и ту сплетню Шлецера, придав ей уж совсем чудовищное звучание и заодно вновь пройдясь по «горячо любимым» им славянам, что «Ломоносов умер прежде времени, но это по собственной вине, вследствие некоторого славянского пристрастия к некоторому варяго-русскому напитку...».

Горой стоя за немецких ученых и восхищаясь ими - «они глубоко чувствовали и сознавали необходимость строгой и холодной критики, чтобы очистить историю от басни», - всероссийская знаменитость в отношении издевательских над русским языком «этимологий» Шлецера лишь заметила, что тот «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов» (следует сказать, что собственная «Русская грамматика» «неистового Виссариона» - литературного критика и недоучившегося в Московском университете словесника, изданная в 1837 г., не имела успеха совершенно). В 1854 г. Чернышевский весьма доброжелательно оценил опубликованную в журнале «Отечественные записки» статью С.М.Соловьева о Г.Ф.Миллере, ибо она в самом полном свете выставляет все влияние «этого замечательного критика и неутомимого исследователя на развитие понятий о русской истории». Пять лет спустя Добролюбов пропагандировал идею, уже ставшую азбучной истиной, что русские академики, «во главе которых стоял Ломоносов», полагали, «что унизительно будет для русских, если придется сознаться, что варяги были норманны!», по причине чего они и запретили диссертацию Миллера. После чего он заключил от имени «общественности»: «Теперь мы считаем предосудительными действия почтенных академиков и не оправдываем в этом случае даже Ломоносова»[96].

Любимое занятие наших западников, «не оправдывая», «унижать и поносить все свое», по отношению к Ломоносову не ограничилось навязчивыми разговорами о его «патриотизме» как единственном мотиве выступления против норманства варягов (руси) и немецких ученых.

Вместе с тем и все также громогласно и все также безапелляционно норманисты разных поколений и разных политических пристрастий, большая часть из которых даже не заглядывала в исторические труды третируемого ими (в ряде случаев даже с каким-то явным наслаждением и злорадством) Ломоносова, тиражировала многочисленными публикациями мысль, что «история не была его уделом» (Н.А.Полевой), что он «неискусный в истории повествователь» (Н.Сазонов), что его труды по истории, вызванные соперничеством с Миллером, «не могут выдержать исторической критики» (А.В.Старчевский), что его «могучий талант... оказался недостаточным при занятии русскою историею, не помог ему возвыситься над современными понятиями...», что исторические занятия были чужды ему «вообще, а уже тем более занятия русскою историею...», что его «Древняя Российская история» в той части, где излагаются собственно русские события, представляет собой «сухой, безжизненный реторический перифразис летописи, подвергающейся иногда сильным искажениям...» (С.М.Соловьев, и эту «общую и вполне беспристрастную оценку исторических трудов Ломоносова» затем полностью повторил П.П. Пекарский), что он, стремясь сделать русскую историю «академическим похвальным словом в честь России», «оказался просто повествовательным риториком», смело ставившим свои размышления «в ряд с историческими событиями» (В.О.Ключевский), что, не имея «возможности пройти правильную теоретическую школу...», использовал «чисто литературные приемы» и представлял собой «мутную струю» в историографии XVIII в. (П.Н.Милюков), что занятие Ломоносовым историей «было случайным, эпизодическим», что он, не имея твердых исторических знаний, создал «нечто отрицательное, с чем науке русской истории считаться не приходилось, и что последующими исследователями рассматривалось как печальное недоразумение, не достойное ни гения Ломоносова, ни его научной репутации», что он затемняет рассказ летописи и искажает ее смысл (М.В. Войцехович)[97].

Представления о Ломоносове как неисторике активно пропагандировали, в силу сложившейся традиции, доведенной даже до сознания простых людей, хорошо известные в России люди, не бывшие специалистами в русской истории и историографии, но мнение которых безотчетно принимали очень многие. Так, в 1915 г. Г.В. Плеханов в «Истории русской общественной мысли» говорил, не блистая оригинальностью и ссылаясь на С.М.Соловьева, что история «никогда не была не только главным, но вообще серьезным призванием» Ломоносова, что «из его обработки источников не вышло ничего замечательного», что «он не понял задачи историка...», что его «Древняя Российская история» «вышла чем-то в роде нового похвального слова» и что, «предаваясь своим историческим занятиям, Ломоносов не забывал о так больно обижавшем его высокомерном взгляде образованных иноземцев на Россию и русский народ. Он хотел хорошо разукрасить нашу историю...». Вместе с тем Плеханов, надлежит заметить, задавшись вопросом, почему естественнонаучные заслуги Ломоносова поздно, только в 1865 г., когда чествовалась его память в год столетия со дня смерти, привлекли к себе внимание русских естествоиспытателей, ответил на него совершенно правильно, прямо указав на крайне анормальное настроение нашего общества, так презрительно чурающегося всего своего: «Пока выдающиеся люди отсталой страны не получат признание в передовых странах, они не добьются полного признания и у себя дома: их соотечественники будут питать более или менее значительное недоверие к своим "доморощенным" силам ("где уж нам!")»[98].

А параллельно с тем и все также шумно звучало, что Байер, Миллер и Шлецер были, по сравнению с Ломоносовым, «профессиональными учеными», стоявшими «в отношении к истории как науке неизмеримо выше» его и создавшими «у нас историческую науку» и т. д., и т. п. Высокие мнения о немецких ученых были настолько расхожими, что они проникли почти во все образованные и самые блестящие умы дореволюционной эпохи.

Так, в 1832 г. Н.В. Гоголь буквально воспел, едва не переходя на гекзаметр, деятельность Шлецера, называя его «величайшим зодчим всеобщей истории». По его словам, слог Шлецера - «молния, почти вдруг блещущая то там, то здесь и освещающая предметы на одно мгновение, но зато в ослепительной ясности.... Он имел достоинство в высшей степени сжимать все в малообъемный фокус и двумя, тремя яркими чертами, часто даже одним эпитетом обозначать вдруг событие и народ.... Он не был историк, и я думаю, что он не мог быть историком. Его мысли слишком отрывисты, слишком горячи, чтобы улечься в гармоническую, стройную текучесть повествования. Он анализировал мир и все отжившие и живущие народы, а не описывал их; он рассекал весь мир анатомическим ножом, резал и делил на массивные части, располагал и отделял народы таким же образом, как ботаник распределяет растения по известным ему признаком.... Он уничтожает их (предшественников. - В.Ф.) одним громовым словом, и в этом одном слове соединяется и наслаждение, и сардоническая усмешка над пораженным, и вместе несокрушимая правда; его справедливее, нежели Канта, можно назвать всесокрушающим. ... Он как строгий, всезрящий судия; его суждения резки, коротки и справедливы». При этом наш литературный гений специально сделал оговорку, что, «может быть, некоторым покажется странным, что я говорю о Шлецере, как о великом зодчем всеобщей истории, тогда как его мысли и труды по этой части улеглись в небольшой книжке, изданной им для студентов, - но эта маленькая книжка принадлежит к числу тех, читая которые, кажется, читаешь целые томы»[99]. Но в условиях повальных «скандинавомании» и «шлецеромании» гимн великого Гоголя Шлецеру странным, конечно, показаться не мог и еще больше, понятно, усилил все эти «мании».