Читать онлайн «Варяго-Русский вопрос в историографии». Страница 42

Зачисление варягов Рюрика в «германцы» началось в XVII в. как результат всё нараставшей в рамках готицизма склонности к мифологизации истории. И первый шаг в этом направлении был сделан именно в шведском обществе, более столетия воспитывавшемся на идее особого величия Швеции в древности как прародины готов – «кузницы народов и матери племён». До немецкоязычной традиции эта идея дошла только к началу XVIII в., уже под влиянием рудбекианизма, который постепенно вытеснил автохтонное знание о варягах как о ваграх. Прежде чем переходить к рассмотрению рудбекианизма, обобщу те тенденции мифологизирующего характера, которые берут начало в готицизме.

- В рамках готицизма конца XV–XVI вв. имя германцев (которое у Тацита было общим названием группы народов, а не именем носителей отдельной семьи языков), с одной стороны, закрепилось за немецкоязычным населением Священной Римской империи и «понятие “Germanus” было приравнено к понятию “deutsch”...»[100], а с другой, было отождествлено с древним готским именем, и, соответственно, распространено на народы скандинавских стран, претендовавших на прародину готов. В силу этого, к германо-готскому имени добавилось постепенно и «норманское», под влиянием шведской историографии, восходившей к Олафу Петри, заявившему сугубо декларативно, что нордмен из средневековых источников – обязательно выходцы из Швеции, Дании или Норвегии. Вот это трансформированное в духе учёности XVI в. понятие «готско-германско-норманнского начала», олицетворявшего идею никогда не существовавшего общегерманского «племени», стало использоваться для реконструкции древнейших периодов европейской истории, что открыло простор произволу в толковании источников и умозрительности в построении концепций.

- Под влиянием готицизма в западноевропейской науке закрепилась идея северной прародины готов, конкретно отождествляемой со Швецией, что шло вразрез с данными античных источников, согласно которым «первая Gutthia-Гоτθία античной этнографии, в любом случае, находится на Чёрном море, будь то в Крыму, на Керченском полуострове или, что наиболее вероятно, в сегодняшней Румынии»[101]. Это породило традицию отбрасывать как недостоверные те источники, которые стали на пути догмы, что в современной науке проявляется в норманизме.

- Приверженцы готицизма развили способность к истории своей страны приписывать историю других народов древности или раннего Средневековья. При этом общеизвестные классические источники просто стали объявляться «принадлежностью» собственной истории, «неузнанной» ранее в силу искажения имён, названий и пр. составителями хроник и других источников.

Вся эта методика мифотворчества, сложившаяся в готицизме XVI в., получила буйное развитие в шведской историографии XVII в., породив течение рудбекианизма, которое вышло за пределы Швеции и сначала привольно растеклось гулливым потоком, поразив и западноевропейскую историческую мысль эпохи Просвещения, но со второй половины XVIII в. стало замирать и постепенно с тихим журчаньем ушло в песок забвения, получив вечную стоянку среди диковин и причуд фантазии, порождённых историческими утопиями. Однако ничто не исчезает бесследно, даже произведения духовной жизни. Они также, как и живые организмы проявляют способность к мутации и приспособлению к изменившимся условиям окружающей среды. Так, часть «причуд фантазии» рудбекианизма оказывается узнаваемой во многих аргументах норманистов. В этой связи изучение этого историографического феномена имеет сугубо актуальное значение, поэтому рудбекианизму будет посвящён следующий подраздел данной работы. Но и готицизм не канул бесследно в Лету, растворившись в рудбекианизме. В начале работы на конкретном примере было продемонстрировано, как фантазийные образы готицизма «перекочевывали» в работы Вольтера, и как они, осенённые авторитетом представителей французского Просвещения, получали свободное плавание по общеевропейской исторической мысли, не будучи научно выверенными концепциями. Я хочу закончить рассмотрение готицизма и его влияния на современный норманизм, приведя ещё один пример, который я нашла в статье В.Я.Петрухина «Легенда о призвании варягов и балтийский регион»[102].

Рассуждая в этой статье о летописном сказании о призвании варяжских князей в традиционном для норманизма духе, Петрухин приводит, среди прочего, такую аргументацию: «Можно спорить о содержании “ряда” с призванными князьями, но невозможно исключить скандинавов из жизни Новгорода и балтийских центров: Волин поморян входит в зону скандинавской колонизации, как и Дублин в Ирландии (город стал объектом норманнской агрессии с началом эпохи викингов в конце VIII в., как и Англия); упоминавшийся Рюген и устье Одера также были колонизованы в эпоху викингов – существенно, что скандинавы оседали в формирующихся городских центрах. На круглом столе по проблемам варягов на Балтике обсуждался вопрос о возможности поисков истоков летописных варягов не собственно в Скандинавии, а на южном славянском побережье, колонизованном скандинавами. При этом А.А.Гиппиус подчёркивал безосновательность сближения племенного имени вагры с названием варяги...»[103].

Утверждение о колонизации южнобалтийского побережья скандинавами неустановленного происхождения в викингский период (согласно шведской хронологии, с рубежа VIII–IX вв. и до рубежа XI–XII вв.) не подкрепляется в статье ссылками на источники, иначе явилось бы открытием сенсационного характера. Поскольку до сих пор было известно, что в раннее Средневековье направление колонизации южнобалтийского побережья шло с востока – при заселении региона славянскими племенами в V–VII вв., а затем – с юга, в русле политики польских правителей, направленной на присоединение Поморья к польскому государству, и в русле миграций немецкоязычного населения из прирейнских областей под главенством саксонских герцогов – в Мекленбуржье. Как видно даже из приведённого в данной главе материала, по истории южнобалтийских земель накоплено достаточно много информации и источников. Хорошо известны взаимоотношения князей, затем герцогов Поморского дома со своими соседями на западе – князьями, а затем герцогами Мекленбурга и королями данов, их войны друг с другом, но также и прочные традиции междинастийных связей и союзов. Куда, в какой период этой истории встраивает Петрухин какую-то «зону скандинавской колонизации», остаётся непонятным. При этом хочется напомнить, что «оседание в городских центрах» не идентично тому понятию колонизации, на которое намекается в статье Петрухина, а именно колонизации как захвату какой-либо страны или края, сопровождаемого эксплуатацией местного населения. Конечно, слово колония имеет несколько значений, в частности, – не только превращение чьей-то земли в подчинённую территорию, но и основание поселения за пределами своей страны, подчиняющееся законам и уложениям той страны, где это поселение возникло. Создание таких поселений было типической чертой городов во все времена и у всех народов (сейчас, например, имеется значительная колония выходцев из Швеции в Лондоне, однако что-то никому не приходит в голову говорить о Лондоне как о зоне скандинавской колонизации).

Но в статье Петрухина, с помощью манипулирования такими выражениями как «объект норманнской агрессии» и параллелей с набегами данов и выходцев с норвежского побережья на Британские острова, проводится мысль именно о колонизации как подчинении территории народу-завоевателю или народу-пришельцу, иначе все рассуждения автора, приводимые в контексте норманистской трактовки легенды о призвании варяжских князей, просто теряют смысл. Что же служит базой для идеи Петрухина (и, по всей видимости, ещё для ряда историков – участников упоминаемого в статье круглого стола) о «скандинавской колонизации» южнобалтийского побережья? Я нахожу только один ответ – традиция, сложившаяся в процессе развития готицизма и восходящая в Иоанну Магнусу. Ну, чем рассуждения Петрухина в XXI в. отличаются от видений в хронике XVI в. Магнуса: прибытие свее-готов в устье Вислы, их победы по всему балтийскому побережью от Прибалтики до Мекленбурга, подчинение народов южнобалтийского побережья? Разве что тем, что Магнус с безудержной барочной фантазией превращает весь регион южнобалтийского побережья в мифическую готскую державу под властью вымышленных свее-готских конунгов, а Петрухин с осторожностью оконтуривает этот же регион как зону скандинавской колонизации, но источников-то ни для того, ни для другого как не было, так и нет. Приведу характеристики современной шведской медиевистики по областям свеев и гётов в викингский период. Обращение к шведской медиевистике тем более уместно, что Петрухин заявляет в своей статье, что «большая часть скандинавских древностей Ладоги и Восточной Европы в целом происходит из Средней Швеции»[104].