Читать онлайн «Искупление». Страница 43

- И с тем соглашусь: не бывать, покуда их числом мало, но ежели замыслят они сговориться с немцами и с прочими народами? А тех - без счета! Сам папа римский ту думу думает, страшась Орды, - ведомо ли то в Сарае?

Слова эти охолодили немного Мамая, хотя шатер еще потрясало от гнева. Великий темник приподнялся на локте и буркнул на свору. Притихли.

Мамай поднялся с ковра неожиданно легко и, как водится по-татарски, без помощи рук. Не глянув на хана, приблизился к Дмитрию развалистой, важной походкой, оставив за спиной богатый стол с питьем ч золотыми кубками и подарки Москвы для Сарая. Подошел он вплотную, пахнув на Дмитрия потом и духом недоваренного мяса. Глаза черные бритвой, резанули по глазам и покалывали чуть снизу в самые зрачки. Дмитрий выдержал этот взгляд, и Мамай отступил на шаг, подбоченясь и оглядывая московского князя. Потом вновь шагнул к нему и так громко, чтобы слышал толмач, спросил:

- А ведомо ли московскому князю, сколь светла голова его? Мудра она и хитроумна! Но светел и солнца клубок, да и тот ежедень в землю падает...

В углу шатра затрясся кам - загортанил что-то нехорошее, отчего поднялось было смятенье. Даже Дмитрий разобрал в его выкриках слова о светлом дне и вечном солнце над Ордой. Тут Мамай что-то буркнул - и все стихло. Он вновь отступил на шаг, вынул огневую саблю.

- На Руси, Мамай, со смертью свыклись... - промолвил Дмитрий, побледнев.

Мамай поиграл саблей, покрасовался перед сильными людьми Орды и вдруг повернулся и ударил по восковому кругу. Крякнула стая. Защелкала языками, жалея. Мамай поддел концом сабли половину круга и подал Дмитрию.

- Добрый полумесяц, - сказал тот, возвращая Мамаю воск. - Его на спицу да над дворцом поднять.

- Истает полумесяц. - Мамай бросил воск в подарки и кинул саблю в ножны, полыхнувшие алмазами, и еще спросил: - А зачем тот воск привез?

- На свечи во дворец тот воск вельми добр!

- Не Орду ли хоронить собирается русский князь? А?

- Не о смерти думалось мне, сюда едучи.

- О чем?

- Думалось о живом.

- А думалось ли тебе, московский князь, что Орда тоже привыкла думать о живом... товаре?

Хорошо перевел толмач - гулом одобрения ответил шатер: о великом полоне напомнил Мамай, о великих подвигах предков, пощекотал самолюбие.

- Я захватил с собою и живой товар, - ответил на это Дмитрий. Он повернулся опять ко входу и снова крикнул: - Михайло! Давай клетки!

И снова оттеснили Бренка. Снова сгрызлись кашики, и вот уж двое понесли по клетке с соколами. Опять прошли меж огней, клетки, как и все подарки, окропили водой, ошаманили словами неведомыми и поставили на ковер. Удаляясь, кашики, не оборачивая спины к хану, семенили назад, вжав головы в плечи и глядя исподлобья, по-песьи.

- Се добрые соколы! - повеселел Дмитрий. - В птичьих и звериных ловах зело борзы.

Соколы были слабостью Мамая. Глаза его загорелись. Еще с детства он упивался соколиной охотой. В стремительном полете, в налете, в ударе и хватанье добычи было что-то от татарского воина-степняка - та же кровожадность, та же беспощадность к жертве, как учил великий Джучи...

- А добры ли они в полете? Не обманывает ли русский князь?

- Ежели сокол отпустит птицу, зайца или лису степную - за каждую тварь, ушедшую из когтей его, я дам табун коней!

- Не отпустит, княже! - донесся голос Бренка, но сорвался: там налетели на мечника кашики, закрывая ему рот. Послышались удары.

Мамай крикнул - все успокоилось.

- Добро молвил московский князь... Я зову тебя на охоту. Завтра поутру!

Дмитрий поклонился, смяв бороду о грудь, и подумал: "Проносит тучу..."

- А за подарки твои... - Мамай ухмыльнулся, и шатер ответил ему сдержанным смехом. - За подарки испей нашего каракумыса [Каракумыс - черный кумыс].

- А нешто, Мамай, Орда оскудела? Нешто нету в ней медов сыченых аль бражных! Коль нету - пришлю!

- Медов нету!

- А нешто Орда промышленным людом, торговым, оскудела? Нешто купцы иноземные вин боле не везут в Сарай?

- Вина иноземного - море в Орде!

Мамай поднял руку и что-то каркнул через плечо. Подлетели служанки, скрытые до того за ханскими женами, ототкнули длинногорлые кувшины и стали наливать светлое фряжское вино в золотые чаши. Первую поднесли хану, вторую налили Мамаю, но тот отправил ее Дмитрию, а себе велел налить темно-коричневого, как старая дубленая кожа, кумыса. Он не стал дожидаться, когда разнесут всем чаши е вином, дождался только музыки, что грянула за шатром, и глотнул кумыса, осторожно, как дикий зверь на неизведанном еще водопое.

Тренькали струны и гремели барабаны, и, когда они затихали, в тишине сновали служанки, разнося вино и кумыс. Ударяла музыка, и все принимались пить.

Пили только под музыку.

"Эко, дивья-то открыли!" - думал Дмитрий и легонько пригублял заморское вино, ощущая солоноватый вкус крови из прокушенной нижней губы.

* * *

Мамай с ханом Магомедом отпустили военную и гражданскую знать, а Дмитрия оставили и более двух часов - с глазу на глаз - выспрашивали его о Руси, о княжествах, об урожае и табунах конских, о ратной силе и вооружении. Спросили, зачем он, князь Московский, воздвиг каменные стены вокруг Кремля... Дмитрий хитрил, отвечая на их вопросы. Хан с Мамаем слушали, кивали и не верили ни единому его слову.

Нескоро Дмитрий покинул ханский дворец. С трудом взобравшись в седло, он поехал по аллее назад мимо не убранных еще подарков, мимо тройного ряда облитых потом кашиков. Бренок на порожней телеге следовал за ним.

У кованых золоченых ворот дворцового сада Дмитрий почувствовал, что у него вдруг стало темнеть в глазах. Он был готов к этому, поняв в единый миг, что это подступает отрава к сердцу. Он с проклятием оглянулся, увидал Бренка на телеге, десяток кашиков, но и они, и ряды груженых добром арб, и строй ханской гвардии - все это померкло и странно смешивалось с криками и звериным воем.

- Княже! Княже! - уже из темноты послышался голос Бренка [Затмение летом 1371 г. застало Дмитрия Донского в Орде].

Дмитрий, к своему удивлению, все еще держался в седле, еще связанный с этим потемневшим, исчезающим из глаз миром множеством нитей - слухом, зрением, осязанием, памятью о близких и далеких людях, вкусом крови во рту из прокушенной губы, желаниями, верой, тоской по Евдокии, отвращением к коротким толстым пальцам Мамая, царапавшим дорогие ножны сабли, стремлением наконец выбраться из этого душного, грязного, золотого гнезда. Все это жило в нем, было с ним а ту минуту, когда божий мир затопила непроницаемая мгла, особенно густая и плотная оттого, что только что ярко светило солнце.

- Княже! Княже!.. - доносился голос Бренка.

И чем больше слышалось из того мира, который, казалось Дмитрию, он покидает навек, чем громче выли татары и гремели опрокинутые арбы, визжали выбежавшие жены хана и служанки, тем легче становилось на сердце, тем прочнее казалась связь е этим миром, от которого судьба все еще не могла его оторвать.

- За гордыню, за грехи наши... - молился Бренок. Дмитрий подумал, что надо бы слезть с коня, стать на молитву и тут, на этой прегрешной земле, без соборования и причастия - без того, чем крепка православная могила, вознести к небу последние слова свои, но в окружающем мире что-то стало меняться. Еле уловимой тенью проступил ханский сад, обозначились ворота, позади - аллея, и все это становилось ясней и ясней. Небо светлело, и на нем выступил светлый край солнечного ореола - тонкий серпик, который все рос и рос. К нему были устремлены глаза людей, и замерший было рев тысяч глоток вновь вырвался наружу, потряс сад, дворец, слился с воем и криками базаров, улиц, посадов... Когда же стало во весь размах сиять на небе солнце, Бренок все еще молился, но уже за дарование людям света и жизни, а на аллее началась свара: кашики учинили кражу сваленных с арб подарков, сотники вынули сабли и рубили воров на месте. От дворца охапкой выброшенного сена, растрепанный, бежал главный кам, а за ним - великий темник Мамай. На кругу, где высохла уже кровь убитого отступника, Мамай догнал кама, повалил на землю и стал бить красными башмаками, отчего казалось, что они в крови.

Бесстрашный и всесильный Мамай бил великого кама, страшного и неприкосновенного, бил жестоко и долго.

Шамана, обещавшего великому Мамаю безоблачную и счастливую жизнь, похожую на нынешний солнечный день, подвело затмение.

На аллее и по всему саду кашики ловили друг друга, прятали краденое. Ворота были отворены, стража разбежалась, и Дмитрий с Бренком одни выехали на улицы Сарая.

- Надобно заказать владыке молебен, - промолвил князь.

- Да баню истопить! - добавил Бренок.

21

Только через три недели Мамай удосужился избыть страсть свою на охоте с соколами. Были, знать, дела важные. Доходили слухи, что-де хан с Мамаем сбирали малый курултай и на совете этом, многодневном, с пирами и трубным зыком, судьбы Руси раскладывали. Про самого великого князя положили так: на Русь не пускать до холодов, а там видно будет. Ваньку же, кня-зенка тверского, не выпускать аж из Сарая, покуда батька, князь Михаил, не удосужится прислать за него большие деньги - десять тысяч рублей серебром, кои Ванька набрал у хана и прогулял со дружками. А брал ли столько - поди знай... А еще доводил подкупленный кыпчак, что ускакал на Русь, в Тверь, новый посол, а направлен был тот посол на другой день, как солнце меркло. Зачем послан - неведомо...