Читать онлайн «Русская нация. Национализм и его враги». Страница 18

Между тем вернувшиеся из ссылки декабристы, первоначально Герцена высоко ценившие, вскоре, в 1863 г., оказались с ним по разные стороны баррикад, вместе с Катковым, похвалы которому нередки в их переписке[230]. Некоторые из них (Завалишин, Свистунов) стали литературными сотрудниками катковских изданий. Своих единомышленников «первенцы русской свободы» искали именно среди националистов новой формации. Сочувственные ссылки на М.П. Погодина находим, например, у Штейнгейля и Поджио[231]. С симпатией относились многие декабристы к славянофилам. Волконский 13 января 1857 г. писал И. Пущину из Москвы: «Я здесь довольно часто вижу некоторых славянофилов, странно, что люди умные, благонамеренные – [придают столько значения своему платью (в оригинале фраза по-французски. – С. С.)], но что они люди умные, благонамеренные, дельные, в том нет сомнения – и теплы они к емансипации и горячи к православию, а народность и православие – вот желаемая мною будущность России. При сем прилагаю тебе стихи Хомякова [«По прочтении псалма»] – по-моему, замечательные». В письме от 29 января 1857 г. тому же адресату Волконский снова возвращается к славянофильству, настаивая на том, что в нем «есть много хорошего – полезного»[232]. «Много идей бродят, много я слышу, много славянофильских рукописей ходят по рукам, и много отрадного, патриотического высказывается»; «наш губернатор <…> славянофил по направлению и по образу воззрения. Не знаю, что он успеет сотворить в этом хорошем национальном духе», – с нескрываемым одобрением пишет в том же 1857 г. Оболенский[233], который позднее печатался в газете И.С. Аксакова «День». М. Муравьев-Апостол солидаризовался со славянофилами в оценке первого «философического письма» своего бывшего однополчанина П.Я. Чаадаева: «Человек, который участвовал в походе 1812 г. и который мог это написать, положительно сошел с ума. Понимаю негодование А.С. Хомякова, К.С. Аксакова и всякого искреннего русского»[234]. В 1870-х гг. Матвей Иванович сделался горячим поклонником суворинского «Нового времени» и «Дневника писателя» Достоевского, в последнем он видел прямого наследника декабристов: когда Достоевский «пишет о нашей красавице России, мне кажется, что слышу брата [Сергея] и Павла Ивановича Пестеля <…> “Русская правда” когда-нибудь явится на Божий Свет. Какой славой озарится имя Пестеля!»[235].

Интересно, однако, что, если декабристы видели в позднейших националистах своих продолжателей и единомышленников, то последние не только не признавали связи с ними, но, напротив, старательно от нее открещивались (тот же Достоевский). Люди другого поколения, воспитанные под жестким прессом николаевского режима, они уже не чувствовали государство «своим» и потому не могли совместить в себе, подобно «детям 1812 года», пафос борьбы за политическую свободу с национально-государственным патриотизмом. Славянофилы, Катков и Достоевский отказались от первого, Герцен – от второго. В обоих случаях государство приобрело трансцендентный, а не имманентный характер, только в первом случае оно либо обоготворялось (Катков), либо становилось закрытой в себе сферой, четко отделенной от общества (славянофилы); во втором же – делалось объектом ненависти и сопротивления. Западники же, сохранившие модернистский потенциал декабризма, почти совершенно не восприняли его культурный национализм.

Прославляемые славянофильско-почвенническими националистами 1840–1880-х гг. «рабьи» добродетели «смирения», «самоотречения» и проч., ставшие морально-психологической компенсацией за унижение и бессилие дворянства и интеллигенции в николаевское царствование, никак не сочетались с декабристским этосом самостоятельного, деятельного гражданина, лично отвечающего за ход истории. Кроме того, те же самые обстоятельства николаевского тридцатилетия сформировали у возмужавшего в эту пору поколения культ (квази)теоретических схем, разного рода историософий, которым многие его представители (особенно это заметно у славянофилов) последовательно подчиняли свою практическую деятельность. Декабристы же, практики по преимуществу, теории создавались ими на ходу, ad hoc. Можно видеть в этом «недостаток глубины», а можно, напротив, ценить прямой взгляд на вещи, не замутненный культурными мистификациями.

Так или иначе, но при всех противоречиях со славянофилами и Катковым декабристы выбрали их, как националисты националистов, а не Герцена, в мировоззрении которого националистический концепт тоже присутствовал, но «забивался» абстрактно-гуманитарной риторикой.

В начале XX в., после издания «Русской правды», русские националисты либерального толка из Всероссийского национального союза заинтересовались декабризмом, в их сочинениях (например, у П.И. Ковалевского) появились сочувственные ссылки на Пестеля. Но дальше настали времена, для русского национализма не слишком благоприятные. В СССР начиная с конца 1930-х гг. о национализме декабристов (как прямых предшественников большевиков) писать было не принято. Фрондирующие исследователи хрущевско-брежневских времен, вроде Н. Эйдельмана, и «оппозиционные» «мастера культуры» (Б. Окуджава, В. Мотыль с его фильмом «Звезда пленительного счастья») старательно лепили из них «шестидесятников». «Русская партия» 1860–1880-х гг. полностью отдала декабристов на откуп либералам, предавшись культу славянофилов, Достоевского и Леонтьева.

Так что нет ничего удивительного в том, что только сегодня мы начинаем понимать уникальное место декабристов в истории русского национализма. Во-первых, они в своем мировоззрении органично соединили идею демократии и идею национальной самобытности. Во-вторых, они выступили как действенная, самостоятельная политическая сила во имя реализации своих идеалов. Собственно, таким и должен быть любой нормальный национализм.

Одной из характерных черт российской государственности является то, что она в течение нескольких веков осуществляла важнейшие, стратегические внутриполитические решения, активно опираясь на те или иные нерусские этнические элитные корпорации, которые становились опорой власти, важнейшим ее структурным элементом, в значительной степени оттесняя от управления страной собственно русскую элиту.

Этническая корпорация, безусловно, не включает в себя весь этнос, который она представляет, и далеко не всегда вообще является полномочным представителем последнего. Но несомненно и то, что она формируется именно по этническому принципу и чаще всего претендует на указанное представительство. И используется она российской властью прежде всего из-за своей этнической чуждости основной массе населения России – великороссам. С помощью этнокорпораций власть проводила в жизнь те свои действия, которые заведомо не могли быть популярны среди русского большинства. Опираясь на них, она сохраняет свой авторитарный, неподконтрольный обществу характер. Взамен этнокорпораций получали обширные привилегии.

Когда же сложился этот замечательный тандем?

Эрнст Геллнер в своей знаменитой книге «Нации и национализм» интересно рассуждает о стратегии «оскопления», «мамелюкства», проводимой авторитарной властью для того, чтобы ее непосредственная опора состояла из людей или групп, «которые оказались бы беспомощными без поддержки пользующегося их услугами государства». Одним из наиболее распространенных вариантов «оскопления» является использование в качестве управленцев этнических групп, чуждых «туземному» населению страны.

В Средние века такая практика для европейских монархов была обычным делом. Но с появлением национальных государств она сошла на нет (что не исключает ее реанимации в связи с кризисом nation-state). На Руси, напротив, с XI в. мы ее практически не наблюдаем. Попытка Василия II после возвращения из ордынского плена использовать в качестве «мамелюков» приехавших с ним татар закончилась для великого князя плачевно – потерей зрения и престола.

Следующая «проба пера» состоялась при Иване Грозном. Его опричнина была весьма радикальной попыткой создать структуру власти, абсолютно неподконтрольную обществу, поэтому естественно, что он настаивал на своей полной инородности по отношению к русской среде, подчеркивая свое якобы нерусское – германское – происхождение. Среди опричников мы видим немало как выходцев из Западной Европы, так и восточных инородцев – татар и черкесов. Современники вообще считали, что сама идея опричнины исходила от второй жены царя – черкешенки Марии Темрюковны и ее родственников, которые, кстати, занимали видные посты в опричном корпусе. Характерно, что опричный террор бил исключительно по русской аристократии, почти вовсе не затронув азиатских выходцев. В синодике Ивана, где перечисляются его жертвы для церковного поминовения, из шести тысяч имен – всего пять тюркских.