Читать онлайн «Повседневная жизнь Москвы в XIX веке». Страница 60

Зато в достатке ходило поддельных «Рубенсов». Рассказывали, что когда богач и чудило М. А. Морозов, знаменитый впоследствии своим собранием современных, особенно русских художников, начал заниматься коллекционированием, он предпочел сперва европейских мастеров и то и дело приносил «из-под Сухаревочки» то «Рафаэля», то «Рембрандта». Никаких сомнений в подлинности у него не возникало, так как торговец обязательно показывал ему где-нибудь в углу или на обороте полотна подпись автора. Однажды Морозов решил стереть пыль с очередного шедевра — уж очень тот был грязен: слегка намочил тряпку, протер всю картину, и… ненароком стер «подпись мастера». Срочно вызванные эксперты посоветовали ему отправить собранную коллекцию на помойку: она ничего не стоила. Вот после этого, как говорили, Морозов и стал собирать только современников, часто покупая едва просохшие картины, буквально с мольберта, чтобы уж никаких сомнений в подлинности не возникало.

Гораздо реальнее всемирного шедевра на Сухаревке было приобрести картину какого-нибудь малоизвестного старого русского мастера, допетровскую церковную утварь, приличную гравюру, даже довольно редкую, интересный образец оружия или фарфора, действительно ценную книгу или рукопись, — добротные и не запредельно дорогие вещи, значение которых с годами должно было значительно возрасти. Поэтому на Сухаревке постоянно «паслись» известные московские собиратели и любители древностей: П. И. Щукин, А. П. Бахрушин, И. Е. Забелин, С. В. Перлов и др., потихоньку формируя интереснейшие и действительно ценные коллекции. Особенное раздолье коллекционерам было в первые годы после реформы 1861 года, когда на рынок хлынули потоком ценнейшие предметы из усадеб разоряющегося дворянства, но эти вещи довольно быстро кончились, и искать шедевры на Сухаревке снова стало трудно: жемчужное зерно скрывалось в куче чудовищного хлама. В первую очередь в глаза лезли бесконечные «Вечера», «Речки», «Утра», «Рощи», состряпанные безвестными живописцами и пленяющие глаз беспримерной яркостью красок («сковорода, где размазана яичница с луком и ветчиной», — острили знатоки), плохие копии Айвазовского и Клевера ценой в 15–20 рублей штука, аляповатые портреты государей и гипсовые статуэтки кошек, попугаев, Пушкиных и Наполеонов. Колоритны были и развалы букинистов, где мирно соседствовали учебники алгебры, «новейшие сонники», последний том «Графа Монте-Кристо», «История России» Иловайского, растрепанный Мольер, «Разбойник Чуркин», трактат о циррозе печени и журнал «Живописное обозрение» за неизвестный год (поскольку обложка от него была оторвана).

На Сухаревке тоже сбывали краденое, бессовестно жульничали, обвешивали, продавали подделки и фальсификаты, обсчитывали. Здесь постоянно работали целые бригады воров-карманников и мошенников, умело «впаривавшие» покупателям денежные «куклы», — словом, место это было по-московски пестрым, довольно опасным и в то же время бодрящим, доставлявшим посетителям гарантированную порцию адреналина. Ни одну купленную на Сухаревке вещь торговцы обратно не принимали.

Покупатель на Сухаревке (кроме отдела книг и антиквариата) был в основном «серый» и «черный», невзыскательный и бывалый, любивший поглазеть и потолкаться в давке, ввязаться в скоротечную ссору или потасовку, с кем-нибудь от души «полаяться»: «Эй, каналья, на ноги не наступай! Эй, городовой!» — «Я не наступаю, да и вы, господин, не извольте выражаться… И городовым не испужаешь. Кому городовой, а нам — братец родной…» «Здесь бранятся не столько по злобе, сколько по обиходу, — говорил современник, — по привычке, „за милую душу“, как говорится. Московскому простолюдину быть без ругани — что без хлеба или… без водки»[238].

Смоленский рынок, располагавшийся вокруг Смоленской площади и в части прилегающих переулков, имел схожий с Сухаревкой характер, но был скромнее и меньше и притягивал к себе почти исключительно бедноту.

«Смоленский торг не имеет характера веселого сборища. Здесь серьезно и сосредоточенно торгуют <по воскресеньям> дешевым и старым одеянием, старой обувью, мебелью, съестными припасами и материями»[239].

Неказистый вид имели здесь и покупатели, и продаваемые товары, да и сами продавцы и разного рода ремесленники, предлагавшие торговой публике свои услуги.

Здесь можно было встретить, например, «торговок, обвешанных мехами, различными лоскутками материй… На голове этих промышленниц, сверх повязки, обыкновенно надета какая-нибудь изношенная женская шляпка, а иногда и мужская; стразовые серьги необъятной величины, какой-нибудь значок, кольцо…»[240]. Под стать им были и здешние мастеровые. «Взгляните, например, на эту фигуру в шапке, — писал современник, — свалившейся немного на бок, в сером, местами изодранном армяке, подпоясанном кушаком, к которому не совсем живописно подвязан кожаный мешок с гвоздями: молоток и костыль, на одном конце которого находится железная лопатка, доказывают нам с первого взгляда, что это подметочник»[241].

Помимо стационарных рынков в Москве устраивалось много традиционных ярмарок и базаров, длящихся от одного дня до нескольких недель. Самые важные из них приходились на Великий пост, который начинался Грибным, а завершался Вербным базаром.

Первый из них, Грибной, длился целую неделю; размещался он на берегу Москвы-реки между Яузским и Большим Каменным мостом, занимая пространство около двух верст. Это был самый тихий, деловитый и степенный базар Москвы — пост все-таки.

Базар открывался в первый же великопостный день — «в чистый понедельник», ранним утром. Съезд торговцев был громадный; торговали и из палаток, и прямо с возов. Наиболее ходовым товаром были грибы — сушеные, соленые, маринованные, белые, желтые и черные, грузди, боровики и опенки — чаны, кадки, бочонки и целые гирлянды грибов всех видов. Продавали также соленья — прежде всего квашеную капусту, которую в пост потребляли в немереных количествах, всякие овощи — лук, редьку, репу, лущеный горох, постное масло, орехи, семечки, мак, постный сахар, изюм и разноцветный засахарившийся мед (по-купечески — «канончик»), — словом, все необходимое для великопостного стола. Здесь же предлагались духовная литература и лубочные картинки благочестивого содержания, а также разные деревенские рукоделия — вязаные рукавицы, лапти, корзины, холсты и рушники.

На всем протяжении устанавливали деревянные розвальни, из них выпрягали лошадей и использовали оглобли для вывески.

«В санях на старых рваных рогожах лежат во множестве эти продукты, между саней длинными рядами стоят большие грязные деревянные кадки с солеными и отварными грибами, которые покупатели вылавливают для пробы прямо пальцами и, откусив гриб, кидают остаток прямо в кадку. Далее расположены палатки с черносливом, изюмом, пастилою, клюквой, ситцем, с глиняными горшками, деревянными ведрами, ушатами и другими хозяйственными предметами»[242].

Покупатель на Грибном торге был в основном среднего и низшего разбора — то есть большинство московского населения. Приезжали сюда целыми семьями в «ковровых» санях, с детьми, прислугой и приживалками. За санями следовали розвальни, в которые и укладывали покупки. Накупали много — бочками, мешками, сразу на весь пост. Все подступы к торжищу были запружены санями и телегами; густо толпились пришедшие пешком. Народу вообще было очень много. Здесь можно было встретить и мещанок в платочках, и «полубарынь»-чиновниц в салопах и шалях, и чиновников с пряжками за выслугу, и «серых» купчих, одевших ради слякоти высокие мужские сапоги.

В первый день в толпе сновало немало подгулявших и не вполне еще протрезвевших мастеровых, которых всегда можно было распознать по пристрастию к огромным, до полуметра в диаметре, баранкам. Их покупали «для смеха» и носили, продев в отверстие голову. «Наденет и ходит, как дурень!» — сердились московские кумушки, но сердились они зря: наряду с размеренным колокольным звоном фигура пошатывающегося мастерового в ожерелье из баранки была одним из знаков и символов наступающего поста.

С четверга до воскресенья на Вербной неделе, когда до Пасхи оставалось уже совсем немного времени, устраивался ежегодный базар на Красной площади, так и именовавшийся Вербой. По всей площади параллельно Кремлевской стене рядами расставлялись тесовые ларьки и холщовые палатки, в которых торговали самыми разнородными предметами: церковной утварью, искусственными цветами и антиквариатом, сластями и золотом, деревянными резными изделиями — от кухонной утвари до мебели, глиняной посудой, книгами, тканями и платками, птичками и рыбками.

Верба была особенно любима детьми, и ходили сюда — главным образом мастеровые, фабричные, мещане, мелкое купечество — непременно семейно, празднично принарядившись и по-праздничному же щедро, так что никто из детей не оставался без покупки. Для удовольствия хватало 20–30 копеек — можно было купить и сластей, и свистулек, и даже живых рыбок в банке.