Читать онлайн «Легенда о Вавилоне». Страница 55

Насколько реален такой оборот событий? Насколько возможно то, что сыновья Иосии оказались его посмертными противниками? Каковы были отношения между ними — ведь трое братьев попеременно занимали иерусалимский трон? Поддерживали ли они друг друга или боролись между собой не на жизнь, а на смерть? Насколько могли быть велики успехи самого Иосии?[397] Можем ли мы выудить из сообщений девтерономиста какую-либо беспристрастную информацию и должны ли мы вслед за ним безоговорочно осудить недальновидных иудейских политиков? Ведь историку-моралисту так легко воспользоваться знанием о том, что было дальше, и следующей из этого возможностью безапелляционно осуждать побежденных и уважительно признавать силу победителей. Безусловно, историк должен иметь мнение в отношении описываемых им событий и обязан давать оценку прошлому — иначе зачем вообще заниматься историей? Но как тяжело бывает даже наиболее разумным и объективным авторам удержаться от соблазна быть умным задним числом и почитать необходимым компонентом своего труда снисходительное резонёрство в отношении предков — выдачу исторических медалей или навешивание философских оплеух.

Поздний редактор устранил из текста какие-либо известия о деятельности Иеремии до смерти Иосии, поскольку для религиозной традиции царь, установивший единство культа и примат иерусалимского Храма, был фигурой исключительно положительной. Дела же и слова Иеремии в годы, последовавшие за правлением Иосии, не оставляют сомнения в том, что пророк был ярым противником «активной» внешней политики и потому не мог поддерживать царя-реформатора. Деятельность Иеремии в тот период не могла быть с легкостью уложена в «девторономическую модель». Поэтому мы о ней ничего не знаем[398]. Сохранился лишь один короткий, сдержанно-положительный отзыв пророка о покойном царе{92}.

Книга Паралипоменон также утверждает, что Иеремия оплакал смерть Иосии{93}, но ученые не склонны принимать это, как и многие другие сообщения пристрастной поздней хроники. Более того, в том же самом стихе утверждается, что «плачевные песни» по Иосии были переданы «в употребление у Израиля; и вписаны в в книгу плачевных песней». Здесь явно содержится зерно поздней традиции, в дальнейшем приписывавшей Иеремии авторство небольшой библейской книги, которую православная церковь, следуя за Септуагинтой, называет «Плач Иеремии», а большинство западных церквей ныне именует просто «Плач», так как авторство Иеремии по ряду причин, которые мы еще обсудим, вызывает большие сомнения[399]. Но «Плач» был создан под впечатлением гибели Иерусалима в 586 г. до н.э., а не по смерти Иосии, потому эта поздняя глосса и не вызывает доверия.

Нельзя исключить, что в начальные годы своей деятельности Иеремия не был особо популярен и что его речения, касавшиеся каких-либо событий царствования Иосии, не получили большого общественного резонанса, а потому не сохранились. Да и насколько была распространена запись подобных пророчеств? Не жили ли они главным образом в устной традиции? Тем более что делались такие пророчества в основном на злобу дня и вовсе не предназначались для столетий. Насколько велика тогда оказывается роль учеников Иеремии [из них традиция выделяет имя Варуха (Баруха)], ответственных за запись и особенно за сохранение речений пророка в обстоятельствах очень неблагоприятных![400]

Кем же был Иеремия и от чьего лица выступал? К кому обращался? Легче всего ответить на первый вопрос: пророк не принадлежал ни к какой конкретной группировке, количество людей, относившихся к нему с вниманием и почтением, было ничтожно и поэтому говорил он всегда от своего собственного имени, не прикрываясь никакой должностью, кроме дарованной ему Господом: «И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои»{94}. Иеремия вещал перед своим народом исключительно потому, что не мог иначе. Он чувствовал себя призванным на служение и не отрекался от него до самого конца. Служение это выражалось в сообщении народу истины или, если следовать букве текста, в изложении воли Господней. Народ же Иеремию вовсе, в лучшем случае, не слушал, а в худшем — желал прикончить[401]. В нашем мозгу неуклонно возникает ассоциация с Кассандрой, тоже объяснявшей правителям родного города обреченность их политического курса и с такими же невеселыми результатами.

Какими ассоциациями воспользоваться, чтобы лучше представить Иеремию? Кто он — юродивый, бродячий проповедник, периодически приходящий в экстаз? «Чудик», как сказали бы сейчас, принимаемый соплеменниками то за безвредного, то за очень опасного сумасшедшего? Более поздние традиции донесли до нас иные, хорошо задокументированные легенды о людях, которым Господь даровал совершить невероятное. Русский юродивый говорит страшную истину в лицо кровавому тирану[402], крестьянская девушка возглавляет и ведет к победе деморализованное французское войско, а провинциальный итальянский священник возрождает средневековое христианство и дает католицизму импульс, ощущаемый и по сей день.

Что объединяет Жанну д'Арк, Франциска Ассизского и других людей сходной судьбы — одержимость, ощущение собственной призванности и невозможность поступить иначе? Традиционно принято считать, что юродивый или дервиш не боялись предстать пред Иваном или Тимуром, ибо страшились они не земных владык, а Того, Кто на Небесах. Эта концепция восходит тоже к Иеремии: «Не бойся их; ибо Я с тобою, чтоб избавлять тебя, сказал Господь»{95}.

Но известно и другое: Жанне д'Арк было невероятно страшно, мысль о костре повергала ее в немыслимый трепет. Но еще невыносимее была для нее мысль, что посланцы Господа — ангелы, говорившие с ней голосами св. Михаила и св. Екатерины, ее оставили. Иеремии тоже было страшно, и он тоже сомневался. Он тоже не знал, а не оставил ли его Господь? «Ты, Господь, знаешь! Вспомни обо мне, позаботься… Почему моя боль не проходит, рана моя не заживает, исцелиться не может? Для меня Ты стал потоком пересохшим, водой ненадежной»[403]. Но он все равно шел до конца — потому что не мог иначе.

Не так удивительно, когда чудеса совершает человек, чувствующий за собой невероятную силу, поддержку Божескую или людскую. Много больше поражают судьбоносные свершения человека, неуверенного в себе, в призвании своем, в мощи своей. Повесть об одолении сомнения заключает в себе одну из важнейших глав в духовном наследии Иеремии. «…Слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и — не мог»{96}. Огонь, струившийся «в костях» пророка, оказался сильнее всего — и тягот, и сомнений. Иеремия первым оставил свидетельство о преодолении собственного духовного кризиса. Поэтому спустя много лет отдельные фрагменты его Книги будут определять то как «Исповедь», то как «Историю бедствий» — комментаторы иеремических текстов станут использовать названия самых откровенных, самых душевыворачивающих произведений европейской мысли: «Confessiones» Августина и «Historia calamitatum mearum» Абеляра. Августину и Абеляру тоже было в чем покаяться и о каких бедствиях рассказать. За исключением ряда псалмов нет в Ветхом Завете более исповедальных, более по-человечески искренних текстов, чем тексты Иеремии. Нет там и более объемного человеческого образа, нежели фигура мятежного пророка[404]. Сомнение же было свойственно всем, даже величайшим из живших, и ярчайшее тому свидетельство доносит уже Новый Завет. Но об этом, как и о влиянии Иеремии на раннее и позднее христианство, мы скажем чуть позднее.

Вернемся теперь к пророку из Анатофа, к месту, которое занимал он в тогдашнем иерусалимском обществе, в духовном мире Иудеи. Главное состоит в том, что Иеремия — одинок. Он одинок перед народом, но, что еще важнее, и перед Богом. Именно к Нему обращается пророк в минуты тяжелейшего отчаяния своего, именно с Ним говорит он один на один. Концепция личного общения с богом[405], нашедшая свое позднее воплощение в индивидуальной молитве (в том числе христианской) восходит к Иеремии, к его обращению ко Всевышнему без каких-либо посредников. Идея о том, что между отдельным человеком и Богом больше никого нет, что они могут общаться напрямую, несла и несет в себе невероятную силу — идейную, философскую и этическую. Роль ее в духовном развитии цивилизации переоценить невозможно. И началось это с того момента, когда, помимо передачи воли Господа и задавания ему вопросов, относящихся к исполнению этой Воли (что делали предшествовавшие иерусалимскому изгою великие пророки), Иеремия спросил Его о том, что больше всего волновало сына Хелкиина: «Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?»{97} Так в истории человечества началась новая глава, чего, как обычно, никто не заметил.