Читать онлайн «На пороге Нового Завета». Страница 56

Взаимопониманию Востока и Запада способствовало также изложение библейской истории на греческом языке. Этому делу посвятили себя три современника Аристобула Димитрий, Евполем и Артапан (7). Они пошли по пути, проложенному Беросом и Манефоном, знакомя александрийскую публику с прошлым своего народа и страны.

Книги этих историков не сохранились, мы знаем о них лишь по небольшим отрывкам, из которых ясно, что авторы придерживались взглядов Аристобула.

Артапан, например, пытался связать Моисееву теократию с кругом греческих идей. Он утверждал, будто Моисей был основателем не только иудаизма, но и верований Египта и Греции. Мусей-легендарный учитель Орфея был, по мнению Артапана, не кем иным, как законодателем Израиля. В Египте его якобы уже давно чтили под именем Гермеса, или Тота. Понятно, что историческая ценность подобных сближений равна нулю, но здесь был важен сам факт: желание автора перекинуть мост между иудеями и язычниками. Такая цель могла возникнуть только в эпоху эллинизма.

В том же духе написал свою "Историю иудейских царей" и Евполем. В частности, он отмечал, что финикийцы и греки употребляют алфавит, изобретенный некогда Моисеем. Мнение это, к слову сказать, не столь уж нелепо, как полагали прежде. Греко-финикийская письменность возникла, по-видимому, на основе "синайской", бывшей в употреблении у семитов, подвластных Египту.

Из фрагментов "Истории" Евполема видно, что он придавал большое значение контактам древнего Израиля с соседними народами: египтянами и финикийцами. В дни, когда греческое искусство победоносно шествовало по миру, историк, стремясь доказать, что и в этой области его единоверцы не лишены дарований, дает описание Соломонова Храма. Кроме Библии, источником для Евполема служили легенды и сказания-мидраши, которые, украшая его книгу, сближали ее с историко-художественной прозой античности.

Попытки найти общую почву с греками предпринимались не только в богословии, философии и историографии. В Александрии возникла и еврейская художественная литература на греческом языке. Представителем ее во II веке был поэт Иезекииль, которого христианские пиеатели называли "сочинителем иудейских трагедий". Они приводят выдержки из его драмы "Исход из Египта", основанной на библейском сюжете. Она показывает, какие метаморфозы претерпела литература александрийских иудеев. Иезекииль заставляет Моисея говорить так, словно он герой Эсхила или Еврипида. Увидев неопалимую купину, пророк восклицает:

О, что за дивной купины явление,

Чудесное и смертным непостижное?

Отвсюду купина огнем объемлется,

Но пребывают целыми и ветвь и лист.

Что ж это? Ближе обозрю чудесное

Видение; с трудом ему поверит ум (8).

Бесспорно, этот носивший столь громкое имя поэт-не более чем бледная тень аттических трагиков и ветхозаветных писателей; и все же произведения, подобные "Исходу", сыграли немаловажную роль. Благодаря им западный человек мог легче понять загадочный мир Библии.

Таким образом, Септуагинта и Аристобул, историки и поэты Александрии в какой-то мере засыпали ров, отделявший эллинство от иудейства.

Люди диаспоры не мыслили себя, однако, вне старого духовного центра Израиля-Иерусалима. Они были лишь популяризаторами и миссионерами иудаизма, а средоточием его по-прежнему оставалась земля отцов. Она тоже, естественно, не избежала встречи с эллинизмом. Но произошла эта встреча далеко не так мирно, как в Александрии. Натиск западной цивилизации привел в Иудее к глубокому конфликту, принявшему поистине трагический оборот.

Эллинизм просачивался в Палестину исподволь, незаметно, постепенно захватывая все новые и новые позиции. С каждым годом множество греков переселялось в иудейские города, многие из которых даже сменили свои названия; Бетшан стал Скифополисом, Акко-Филадельфией. В арамейский язык вошло немало греческих слов, да и само наречие койне стало общеупотребительным. Некоторые евреи уже начали носить вторые, греческие имена. Менялась одежда, домашняя утварь, виды пищи, архитектура-и вообще весь быт и облик страны становился эллинистическим.

Некоторое время ничто, казалось бы, не предвещало катастрофы. Но в какой-то момент правоверные иудеи поняли, что над ними нависла серьезная угроза. Мало того, что иноземные веяния обезличивали нацию-за внешней культурой крылось миросозерцание, явно чуждое и даже враждебное духу Библии.

Нет, не Пифагор и не Платон шли в Иудею вместе с колонистами. Греческий образ жизни, светский дух, любовь к увеселениям-вот что служило приманкой, особенно для богатых решаим, чувствовавших себя стесненно в рамках Торы. Стало модным опошленное "эпикурейство" с его моральной неразборчивостью и скепсисом. Впоследствии талмудическая традиция так и называла безбожников: эпикоросим.

Израиль никогда не осуждал радостей жизни. Это доказывает хотя бы Песнь Песней, которая в окончательной форме сложилась в эпоху Второго Храма. Бен-Сира тоже являет собой пример библейского жизнеутверждения. Но бесконтрольная свобода нравов, погоня за наслаждениями и разгул чувственности, воспринятые у греков их подражателями, внушали людям, выросшим на Законе, естественное отвращение.

В сущности, это была не сама Греция, но карикатура на нее, воплотившая худшие стороны западного мира. Те торговцы, ремесленники, искатели заработков, которых судьба привела в Иудею, никак не могли достойным образом представлять старую Элладу. Они принесли с собой не то прекрасное, что было создано в век Перикла или Платона, но-поверхностный лоск и семена нравственного разложения.

В Иерусалиме в то время даже возникла особая партия грекоманов-эллинизаторов, в основном состоявшая из представителей знати. Аристократы, землевладельцы, откупщики, нажившиеся за счет соотечественников, строили себе роскошные виллы, вводили новшества по примеру греков. Все иностранное представлялось им превосходным, а отечественное-отжившим балластом. Эта тенденция породила беспокойство и ответную реакцию среди людей старого закала. Некоторые из них с целью дать отпор тлетворному влиянию "эпикоросим" образовали братство, или союз, члены которого называли себя хасидаим, то есть благочестивыми (9).

Хасиды держались сплоченно, их дома и синагоги стали чем-то вроде орденских опорных пунктов. Там они сходились, чтобы взаимно укреплять друг друга в непримиримости. "Дом трои,- говорил хасид-священник Иосе из Цереды,да будет местом собрания для мудрецов" (10). Под "мудрецами" этот предтеча фарисейства разумел, понятно, не светских хакамов, но таких же ревнителей Закона, как он и его товарищи.

Хасидов можно сравнить с английскими пуританами и русскими старообрядцами. В своей борьбе за веру они впали в противоположную крайность: начисто отвергали все "мирское" и все идущее от иноплеменников как языческую заразу. Их узость доходила порой до абсурда. Иосе объявил, что для иудея нечиста даже самая почва чужой земли. Это был выпад против диаспоры и тех, кто стремился эмигрировать.

Ригоризм хасидов не встречал широкого одобрения. Представители высшего духовенства, такие, как Симон Праведный, недвусмысленно осуждали их. Сам Симон был сторонником умеренной партии, которая, следуя Моисееву Завету, не отказывалась от плодов западной цивилизации. Однако положение умеренных, как во все критические эпохи, было наиболее шатким. На них нападали и хасиды и эллинисты. Сторонники трех течений нередко переходили от полемики к ожесточенной борьбе.

Таково было положение дел в Иудее, когда на сирийский престол вступил второй сын Антиоха Великого, Антиох IV Эпифан. Настали дни, когда маленькой крепости Ветхого Завета, раздираемой спорами, предстояло выдержать самый яростный штурм, какой она когда-либо испытала в прошлом.

Антиох Эпифан одна из наиболее странных и демонических фигур времен эллинизма. Необычными были и характер, и судьба Антиоха. Воспитывался он в Риме, куда его отправил отец после заключения мира с Сенатом. Наследником короны считался брат Эпифана Селевк IV, и поэтому в Риме молодой грек жил без особого надзора. Он сблизился со столичной знатью, очаровывая всех живостью своей натуры. Антиоху удалось усыпить бдительность римлян, которые считали его причуды безобидными. Он любил, как впоследствии Нерон, слоняться, переодевшись, по ночным притонам, ему нравилось задавать дорогостоящие пиры, сорить деньгами, беседовать с толпой на рынке, показывать перед художниками свою любовь к искусству. Пылкий и необузданный человек, Антиох действительно был влюблен в Элладу, особенно в культ Диониса, который так соответствовал его темпераменту. В Риме как раз вышел указ, запрещающий Вакханалии, но тайных последователей у фригийского бога оставалось немало. Среди них был, конечно, и Эпифан.

Даже став царем, Антиох не отказался от своих эксцентричностей. Он мог, например, появиться среди гостей в виде покойника, завернутого в саван, или, обнажившись, плясать перед ними. Полибий, рассказывая о бесчинствах Антиоха, замечает, что его следовало бы назвать не Эпифаном, Славным, а ЭпиманомПомешанным. "Не верилось,-писал историк,-что в одном существе может совмещаться такая доблесть и такое злонравие" (11). И в самом деле, Антиоху были знакомы порывы великодушия, не мешавшие ему быть ловким интриганом и изворотливым политиком. Успешно проявил он себя и в военном деле. По словам того же Полибия, Эпифан "был деятелен, способен и достоин носить имя царя". Загадка этой противоречивой личности в какой-то мере проясняется, когда мы узнаем, что умер он в состоянии умопомрачения.