Читать онлайн «Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933». Страница 46

Но ещё не издохла, живёт и действует на мозги людей, утомлённых революционной идеологией рабочего класса, подленькая, пошленькая «правда» мещанства. Потомки Хама, «натуралисты», «мошенники пера», наёмники банкиров и вообще мелкие людишки, живущие по принципу «после нас — хоть всемирный потоп», пользуются этой правдой для хулы на Союз Советов и на социализм. «Индустриализация», — говорят они, — «пятилетка», «Магнитострои», «Днепрострои», Москва-реку соединяете с Волгой, а политграмоту у вас смотритель кладбища преподаёт. А сочинитель имярек, забыв, что он везёт своих героев по Оке, описывает ночь на Волге, а учительница имярек три месяца жалованья не получала. А в городе Окурове кооператоры проворовались. Делаете блюминги, тракторы, конвейеры, а иголок, булавок, дамских шпилек иногда нет, черти драповые» и т. д. и т. д. — и всё это — правда. Ну, что поделаешь? Не мало ещё такой правды на пространстве от Владивостока до Одессы, от Эривани до Мурмана, от Ленинграда до Ташкента. Не скоро выметешь эти недостатки. Однако понемножку чистим, и если чистим, то уж беспощадно.

Врагам нашим мерещится, что этой анекдотической правдой они «утирают нам нос». Оставим их в тумане самообмана, но давайте позаботимся, чтоб количество пошлых анекдотов сокращалось. Не следует кормить мещанство даже и грязью, приятной ему. Количество анекдотов быстро сократится, стоит только усвоить простую истину: каждый из нас за всё, что бы он ни делал, отвечает перед всей страной и перед каждой единицей её. Нам пора воспитывать в самих себе чувство всесоюзной социалистической ответственности и солидарности. Вместе с этим чувством мы воспитаем в себе и политический такт, который не позволит нам сочинять анекдоты в жизни и литературе, не позволит утешать мещанство доказательствами живучести его в нас самих.

Если человек на социалиста «похож по роже, а душа не похожа», так это гораздо хуже, чем плохо. Будущее, которое мы строим сегодня, протягивает нам крепкую и щедрую руку. Сделано так много, что ещё несколько усилий, и великий диктатор Союза Советов — рабочий класс — станет силою, непобедимою никакими соединениями истрёпанных сил его классовых врагов.

Для того чтобы хорошо изобразить, художник должен прекрасно видеть и даже — предвидеть, не говоря о том, что он обязан много знать. Есть художники, которые обладают искусством изображать правду жизни гораздо совершеннее, чем это доступно историкам, заслужившим титул «великих». Это объясняется не только различием работы над книгами, документами и работой над живым материалом, над людьми; различием между тем, что совершалось в прошлом, более или менее далёком, и тем, что произошло вчера, происходит сегодня и неизбежно произойдёт завтра.

Историк смотрит в даль прошлого с высоты достижений своей эпохи, он рассказывает о процессах законченных, рассказывает, как судья о преступлениях или как защитник преступников; он сочувственно вздыхает о «добром старом времени» безнаказанных насилий или окрашивает некоторые события прошлого особенно мрачной краской, для того чтобы тяжкий сумрак его эпохи казался светлей. «Объективизм» историка — такая же легенда, как справедливость бога, о котором Стендаль очень хорошо сказал: «Извинить бога может только то, что он — не существует».

Как везде, здесь тоже встречаются исключения. Гиббон смотрел на «историю упадка и разрушения Римской империи» сквозь туман пятнадцати веков глазами человека XVIII столетия, но он изобразил рост христианства, его разрушительную работу и политическую победу так ярко, как будто он сам лично был свидетелем процесса, который утвердил физическое рабство рабством духовным, заменив языческую свободу критикующей мысли бешеным фанатизмом церковников и монахов. Но Гиббон был чудовищно талантлив и обладал качеством художника, редкой способностью оживлять прошлое, воскрешать мёртвых. Вообще же об историке очень верно сказал Гизо, сам прославленный историк: «Даже не желая обманывать других, он начинает с того, что обманывает себя; чтоб доказать то, что он считает истиной, он впадает в неточности, которые кажутся ему незначительными, а его страсти заглушают его сомнения». Советский читатель, конечно, понимает, что эти слова говорят о давлении класса на «свободу» и правду мысли историка.

Художник прежде всего — человек своей эпохи, непосредственный зритель или активный участник её трагедий и драм. Он может быть объективен, если он в достаточной мере свободен от гипноза предрассудков и предубеждений своего класса, если у него честные глаза, если он сам — частица концентрированной энергии эпохи, — творческой энергии, устремлённой к цели, которая твёрдо поставлена историей роста правосознания трудового народа. Работа литератора отличается не только силою непосредственного наблюдения и опыта, но ещё и тем, что живой материал, над которым он работает, обладает способностью сопротивления произволу классовых симпатий и антипатий литератора. Именно этой силой сопротивления живого материала личному произволу художника можно объяснить такие факты, что в среде буржуазного общества всё чаще литераторы являются беспристрастными историками быта своего класса, беспощадно изображают его пороки, его пошлость, жадность, жестокость, законный процесс его «упадка и разрушения». Славословия европейских авторов устойчивости мещанской жизни постепенно сменяются панихидами.

Стендаль был первым литератором, который почти на другой день после победы буржуазии начал проницательно и ярко изображать признаки неизбежности внутреннего социального разложения буржуазии и её туповатую близорукость. Историки французской литературы поставили его в ряд «классиков», но это было сделано с оговорками. Едва ли можно сказать, что французы гордятся Стендалем.

Причины холодного отношения французской критики к этому оригинальнейшему художнику и некоторым другим совершенно правильно отмечены автором этой книги А.К.Виноградовым в одном из его полноценных предисловий к переводам французских книг. На А.К.Виноградове лежит социальная обязанность развить его домыслы о причинах несправедливых и неверных оценок французской критикой подлинного социально-политического значения работы некоторых литераторов Франции. Эти домыслы крайне важны и поучительны для наших читателей, так же как и для молодых авторов.

Стендаль является очень ярким примером искажения критикой лица автора. Профессор Лансон в своей «Истории французской литературы» говорит о нем: «Его личные приключения вовсе не интересны».

Это сказано о человеке, который участвовал в походе интернациональной армии Наполеона на Москву и пережил трагедию отступления, гибели этой армии, о человеке, который жил в близкой связи с главнейшими вождями национально-революционного движения итальянских карбонариев, был приговорён австрийским правительством к смертной казни, почти всю жизнь прожил под надзором полиции, — что тоже весьма интересно.

Не помню, кто, кажется — Фагэ, отметил, что в трагические дни отступления и вымерзания армии, в дни полного развала дисциплины Стендаль ежедневно являлся на службу чисто выбритым, в полной военной форме, «спокойный, не теряя своей страсти к анализу событий и точно не веря в поражение Наполеона».

Это — черта человека сильного духом и настроенного исторически, человека, который, хотя и восхищался энергией Наполеона, однако понимал, что если расчёт завоевателя Европы на восстание русских крепостных рабов не оправдался, так это ещё не значит, что история остановилась.

Лансон сказал: «Литературная деятельность Стендаля возникла из его любви к жизни активной и руководилась этой любовью». «Больше всего Стендаль любил энергию», — правильность этой догадки подтверждается всей беспокойной жизнью Стендаля. Истинной и единственной героиней книг Стендаля была именно воля к жизни, и он первый стал писать романы, в которых не чувствуется тенденциозного насилия автора над его героями, над действительностью. Силою своего таланта он возвёл весьма обыденное уголовное преступление на степень историко-философского исследования общественного строя буржуазии в начале XIX века. Он первый заметил в среде буржуазии и монументально изобразил Жюльена Сореля, молодого человека двадцати трёх лет, «крестьянина, возмутившегося против его низкого положения в обществе» мещан, которые разбогатели, и дворянства, которое, обеднев за годы революции, омещанивалось.

Жюльен Сорель жил среди людей, которые «никогда не просыпаются утром с мучительной мыслью: «Где я сегодня пообедаю?» Слова, взятые в кавычки, сказаны самим Сорелем на суде его класса. Но этими словами он, как бы против воли автора, принизил своё будущее значение и значение своей драмы, которая не кончилась со смертью его, а продолжалась в течение ста лет и всё ещё разыгрывается молодёжью Европы.