Читать онлайн «Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933». Страница 45

Итак, мы видим, что юношу утомляет не всякая идеология, а определённая и, должно быть, плохо знакомая ему. Весьма возможно, что его тяготение к балладам поэтов «Озёрной школы», к легендам и сказкам объясняется не его классовым вкусом, а его невежеством. Он, должно быть, ещё не знает, что баллады, сказки, легенды тоже скрывают за красивыми словами кое-какую, а иногда очень скверную идеологию и что даже тараканы, крысы, комары и прочие паразиты тоже, вероятно, обладают зародышами примитивной «идеологии», ибо паразитам свойственны некоторые, основанные на опыте, представления, например: земля устойчивей воды, железо несъедобно, кровь человека питательна. Идеологически, вероятно, не умеют мыслить только идиоты и кретины, но ведь здесь идёт речь не о них.

Само собой разумеется, что я не против развлечений, но по условиям нашей действительности развлечения нуждаются в ограничениях: «делу — время, а потехе — час».

Мне кажется, что если одни будут развлекаться красотами словесного творчества реакционеров, классовых врагов трудового народа, тогда как другие непрерывно и неутомимо увлекаются ударничеством в области строительства новой, социалистической, действительно освобождающей человечество культуры, — при наличии такого противоречия первые будут совершенно лишними в нашей рабочей действительности.

Затем я полагаю, что эта действительность достаточно интересна и богата «развлечениями». Например, Ганди и Макдональд — комики не менее забавные, чем Пат и Паташон, а злодеи действительности значительно превосходят пакостями своими злодеев кино. Повторю, что вообще и всегда действительность служила, служит основой всех выдумок и фантазий, и гораздо интересней, практически полезней изучать её не по фильмам кино, а по деяниям таких, например, джентльменов, каковы Черчилль, Чемберлен, Болдуин и прочие «герои нашего времени» и этого ряда. Полезнее, интереснее это потому, что означенные джентльмены, при их явной склонности к политическому хулиганству, могут набить шишек на черепах юношей, которые устали от идеологии. Джентльмены не замедлят сделать это, если юноши будут заниматься ротозейством — профессией, которая, надеюсь, нравится не очень многим из граждан Союза Советов. То, что думают и пишут эти немногие граждане, гораздо лучше и всесторонне продумано, написано в начале XIX столетия людьми, которые тогда тоже «устали» от революционной идеологии материалистов «века просвещения», и то, что тогда писалось «уставшими», было изуверской, церковной идеологией контрреволюционеров.

По поводу гвоздей, которые будто бы растут на полях, ничего не могу сказать: никогда не видел таких гвоздей и полей. Автор письма, должно быть, пошутил. А относительно крестьянина с полной уверенностью говорю: и в наши дни и немножко позднее, когда он, перестав чувствовать себя крестьянином, поймёт себя социалистом и хозяином своей страны, он неизменно будет обнимать крестьянку, она его — тоже. Это — их взаимная, биологическая и, как известно, весьма приятная обязанность.

Даже монахи, идеологи аскетизма, могли бы, опираясь на свой личный опыт, удостоверить, что и аскетизм не мешает исполнению этой обязанности. Даже гомосексуалисты, уклоняясь от этой обязанности назад, объясняют это уклонение идеологически или своим тяготением к эстетике эллинизма, или же тем простым фактом, что в буржуазном обществе содержать мужчину дешевле стоит, чем содержать женщину. Всюду «идеология», молодой человек. Никогда она не мешала исполнять «обязанность», издавна поощряя исполнение в стихах и прозе, в красках и танцах. Мещанская действительность говорит нам, что в буржуазном обществе эта обязанность принимает форму и характер всё более грязного распутства и унижения человека — женщины. «Охраняя устои семьи» в кинематографе, мещанство в быту своём всё чаще заставляет женщин прибегать в целях самозащиты к услугам револьвера и углекислого газа, как об этом ежедневно и садически подробно рассказывают хроникёры буржуазной прессы — люди, о которых говорилось в начале этих заметок.

Люди эти, разумеется, не могут возбудить наших симпатий, но они очень полезны, потому что они натуралисты. Родоначальником их был Хам, бойкий парнишка, который обнажил наготу пьяного отца своего. Они тоже занимаются обнажением грязной наготы своего папаши — класса, наполняя полосы мещанских газет многословными описаниями семейного развала в мещанском обществе, рассказами об убийствах, самоубийствах, о разных формах воровства, мошенничества и жульничества. Их ремесло — рыться в крови, грязи, в мусоре мещанской жизни, они очень увлечены этим ремеслом и дают широкую, весьма красочную картину истлевания, гниения европейской, буржуазной культуры. Они и сами тоже гнилые, но это — полезные гнилушки, потому что их «натурализм» освещает действительность довольно ярко. К показаниям этих людей нужно относиться внимательно, но подражать им не следует, потому что они людишки бездушные, воспринимают драмы своей мещанской действительности как материал, который продаётся, покупается и обеспечивает «натуралисту» известное количество жратвы.

В нашей, советской действительности довольно много всякого старья, оно быстро отмирает. У нас тоже существуют и кое-что пишут своеобразные «натуралисты». Я не решусь назвать их потомками Хама, ибо иногда мне кажется, что они подчёркивают бытие всякой дряни и гадости из соображений гигиенических, из желания поскорее доконать, добить издыхающее и вышвырнуть его прочь из быта. Но, подчёркивая, забывают о политическом такте.

Они очень зорко видят и как будто правдиво рассказывают. Вот, например, в книжке одного литературно грамотного сочинителя я читаю: «На работу в губполитпросвете человек с бородкой попал недавно и по недоразумению: раньше он был смотрителем кладбища».

Вы посмотрите, как смешно. И возможно, что это правда. Людей у нас везде не хватает, а смотритель кладбища мог оказаться человеком политически более воспитанным, чем автор книжки. Но зарубежные натуралисты и внутренние недоброжелатели рабоче-крестьянской власти обязательно сделают из этого анекдота иной вывод: в Союзе Советов политическим просвещением рабочей массы занимаются смотрители кладбищ. Для того, чтоб ещё более заострить уродство анекдота, могут превратить смотрителя в могильщика. Мещане, туземцы и старички-эмигранты Парижа, Берлина, Праги, Софии, Белграда утешены советским сочинителем, ликуют, звонят друг другу по телефону, кричат: «Вы читали о могильщиках? Хи-хи, каково!»

В книгах наших сочинителей я весьма часто встречаю такие анекдоты, но не буду приводить их здесь, ибо не нравится мне потешать мещан правдой, приятной для них и оживляющей подленькие их надежды.

Меня очень интересует вопрос: откуда у наших сочинителей это пристрастие к «правде», приятной мещанству? Эта «правда» — результат его классового творчества. Беседуя с одним автором по поводу его рукописи, почти сплошь построенной на материале пессимистических анекдотов и на герое, который мучается потому, что не может выбрать для себя достаточно звучной фамилии, я спросил: «Почему для меня, читателя, должно быть интересно, что какой-то болван Семиков, вместо того, чтобы работать, учиться, бормочет: Семиоков, Сумраков, Сумароков?» Я получил такой ответ: «Мне нравятся люди, которые живут бездейственно, внутри себя, развиваются самосильно, как вы».

Это — очень странный анекдот, ибо грубый, бытовой натурализм рукописи никак не согласуется с явным романтизмом угрюмого и сердитого автора. Романтизм свой он обнаружил в словах вполне определённо, но всё-таки романтизм этот кажется пришитым к авторовой коже, а не идущим изнутри его. И вообще мне довольно часто кажется, что некоторые молодые писатели учатся как будто не у действительности, а у Фридриха Шлегеля, который за 132 года до наших дней проповедовал, что «человеческое «я» находит своё истинное удовлетворение не в энергической деятельности, а в богоподобном искусстве бездействия, в отсутствии всякой деятельности, живёт «самонаслаждением» и чем более походит на растение, тем лучше для него».

Это учение чистейшего пассивного романтизма в XIX–XX вв. многократно повторялось, и нередко в таких курьёзных формах, как в книге Гюисманса «Наоборот», как у непомерно расхваленного Уота Уитмена и, наконец, у нестерпимо болтливого Марселя Пруста. Весьма возможно, что увлечение пассивным романтизмом в некоторой, едва ли значительной, части нашей литературной молодёжи объясняется её эмоциональным стремлением к романтизму активному, революционному, — к романтизму, которым так прекрасно богата наша действительность, так глубоко насыщена работа нашей молодёжи, творящей не «легенду», а всемирное дело освобождения трудового народа. Весьма допустимо, что, как уже сказано, молодёжь отмечает и густо подчёркивает анекдотические, уродливые проявления старого быта из ненависти к нему, из соображений санитарных, из желания уничтожить всё, что мешает молодым людям усвоить революционный, активный романтизм. Но этот романтизм даётся только путём развития и углубления классового самосознания, только путём политического самовоспитания, и только при таком условии совершенно отпадает вопрос: «К чему всё это?» и юноше станет ясной та высокая цель, которую поставил пред собой класс-диктатор Союза Социалистических Советов. Эта цель и есть та величайшая, светлая правда, о которой издревле мечтал трудовой народ всего мира и которая одна только может освободить его от жизни в крови, в грязи, во лжи, в душной путанице классовых непримиримых противоречий.