Читать онлайн «Шутка Приапа, или Обречение смолоду». Страница 1

Виктор Широков

ШУТКА ПРИАПА, ИЛИ ОБРЕЧЕННЫЕ СМОЛОДУ

Роман-коллаж

1

В другое время в другом месте расстались мы с Гординым, исчезнувшим аки тать в нощи во время дачного пожара в Фирсановке. Поиски тогда ни к чему не привели: то ли сгорел человек, то ли нет, не уточнили, положившись на привычный русский авось... Заметим, однако, одно справедливо: нет ничего фантастичнее и неожиданнее действительности! Нет ничего невероятнее реальности. Никакому фантазеру не под силу выдумать то, что на деле заурядно происходит в жизни.

В действительности же в момент возникновения пожара Владимир Михайлович не спал, находясь в это время на веранде и поглядывая в окно. Он как раз напряженно размышлял о предполагаемом авторе рукописи "Три могилы в одной", которую хранил аж двадцать восемь лет, надеясь на публикацию, и едва разыскал в своем необъятном архиве буквально на днях, съездив в Москву и получив попутно от своих квартирантов огромную для себя сумму в тысячу долларов (уплату за полгода вперед). Размышлял он и о том, не махнуть ли ему, горемычному, в Штаты, в Филадельфию, где готовилась к изданию книга его стихотворений о поэтах и художниках, там его обещал непременно встретить и устроить поэт и художник Миша Уфберг, две книги которого Гордин издал несколько лет тому назад и даже снабдил своими предисловиями.

Совершенно ничего не предвещало ужасного поворота событий, но на беду Гордин оставил на включенной газовой плитке борщ в кастрюле, которую нечаянно или злонамеренно столкнул хозяйский кот Васька, бегавший по комнате не то просто злой и голодный, не то злой и голодный от любовной страсти, которая нападала на него ни с того, ни с сего, точно так же, как находил порой стих на дачного жильца, судорожно записывавшего приходившие на ум метафоры и рифмы, иногда совершенно не связанные ни с временем, ни с местом описанного. Видимо, муза Гордина в тот поворотный момент находилась воистину в другом времени и в другом месте и каким-то странным способом телепатировала ему свои видения, а может быть и совершенно наоборот, ибо Гордин явно вступал в диалог с местами, далеко отстоящими не только от Москвы, дачной Фирсановки или милого его сердцу города П., но и свободно перемещался во время своих версификаций на только в пространстве, но и во времени.

Когда кот Васька столкнул кастрюлю, да так неудачно, что борщ вылился не на огонь, а совершенно мимо языка пламени на пол, беда, может и миновала бы злополучную дачу, но рядом с горелкой на стуле висело высохшее, как трут, полотенце, которым Владимир Михайлович обычно вытирал руки, а в этот жаркий день почему-то этого не делал и полотенце вспыхнуло, от него занялся стул и обои; а далее огонь загулял по комнате, как столапый и стоглавый зверь, сожрав за кампанию и несчастного кота, и все нехитрые пожитки писателя, включая снятые на ночь перстни.

Гордин, даже не сознавая, что делает, схватил свой дежурный чемоданчик, где хранились все его документы, деньги и злополучная рукопись о преступной любви, и как был - в гороховых джинсах и вельветовой рубашке, в кроссовках - выпрыгнул в окно и стремглав помчался куда глаза глядят, а глядели они почему-то в сторону московской электрички. На бегу он возопил нечто, долженствующее разбудить и увлечь из горящего дома хозяев дачи, но хотя Гордин вначале и не осознал этого, он онемел, и все крики, все слова прокручивались только в его мозгу, в его сознании, не вырываясь наружу даже мало-мальским шепотом или хрипением. сильный испуг возможно парализовал мозговые центры или обездвижил голосовые связки, но факт оставался фактом: Владимир Михайлович внезапно и неизвестно на какой срок утратил дар речи и вынужден был потом в дальнейшем общаться при помощи ручки и бумаги, переписываясь с собеседником, хотя противоположную сторону он слышал отлично.

Обернувшись на бегу несколько раз, он увидел мощный столб огня и дыма, взметнувшийся на месте жилого дома, сообразил и представил (хотя он и не знал первопричины пожара, установленной потом криминальными исследователями) какую неумолимую ответственность вплоть до суда и отсидки в местах не столь отдаленных он может понести за такой огромный ущерб частному имуществу; он опять мысленно возопил к Богу, чтобы уберег всемогущий хотя бы людей, совершенно не думая в этот миг о хозяйском коте Ваське, немало успевшем ему насолить (в частности кот перебил множество гординской посуды, обломал корпус радиоприемника так, что от него остались рожки да ножки, который тем не менее исправно вещал, знакомя писателя с новостями эсэнговской и зарубежной жизни; однажды он даже услышал голос своего зятя Андрея Кларенса, бодро ведущего литературную радиопередачу по "Голосу Америки", кажется, это была беседа с Сашей Соколовым по поводу вручения последнему Пушкинской премии; Гордин неожиданно вспомнил, как он пил с этим Сашей, довольно-таки унылым субъектом, его тогдашней мосластой женой-лыже (не ложе!) - любительницей и Петей Вегиным, ещё не уехавшим в Лос-Анджелес работать в газете "Панорама", на квартире у Феликса Волкова, популярного тогда журналиста из коротичевского "Огонька" и ведущего "Зеленой лампы" на телевидении. Сколько же воды, не говоря уже об алкогольных напитках утекло с той полнокровно бурлящей общественными всплесками поры! Гордин за это время успел не только выпасть из литературной обоймы (куда впрочем он не очень-то и входил), но и пережить распад семьи, крушение ряда честолюбивых личных и творческих планов; с Феликсом он виделся года два назад - ещё в прежней семейной жизни - дал ему сто долларов и надолго потерял из виду, пока не увидел его гостем новой телевизионной передачи "Вся жизнь - игра", рассказывающим внешне довольно спокойно о своих неудачах: об утрате квартиры неподалеку от кинотеатра "Новороссийск", о продаже библиотеки, которую любовно собирал лет двадцать-двадцать пять, о своем окончательном уходе в игру, в казино; о своей наркоманической привязанности к рулетке; и краем уха услыхал, что Феликс написал уже роман о жизни игрока и пишет сейчас второй; до Владимира Михайловича и ранее доходили смутные слухи о тех же самых событиях из жизни Феликса (разве что кроме написания им романа), и Гордин давно поставил крест на сотне одолженных баксов, которые зато никак не могла простить ему Марианна Петровна: "Лучше бы ты мне дал, добрый какой за чужой счет нашелся! Или ты ему должен был? Шел бы и зарабатывал бы как положено, вместо того, чтобы кием груши околачивать". Жена-философ вообще имела весьма своеобразный философический взгляд на вещи, редко совпадающий с гординским миросозерцанием и мировоззрением. Гордин хотел было послать Андрею по почте свои очередные антидемократические вирши, но вовремя опомнился: кому они там нужны, тем паче, что мировое масонство такие стихи не одобрило бы, впрочем, как и РНЕ.

Сев без билета на ближайшую по времени электричку до Москвы, Гордин уже через полчаса был у трех вокзалов, а ещё через час благополучно покачивался в купе скорого поезда "Москва - Владивосток", с каждой минутой приближавшегося к конечной цели нового гординского путешествия - милому его сердцу городу П., где проживали его мать с отчимом, давно приглашавшие блудного сына навестить престарелых родителей и дать отдохновение усталому сердцу от бесконечной тревоги и размышления.

В купе кроме Владимира Михайловича, к счастью никого не было, весь Урал и вся Сибирь по-прежнему ехали в столицу и далее транзитом на юг или за рубеж, обратный пассажиропоток ещё не набрал мощности, что позволило побыть наедине со своими довольно-таки грустными мыслями и прикинуть план хотя бы на ближайший месяц.

То, что Гордина не будут искать у родителей, он почему-то не сомневался. В Москве у него родственников не осталось, а в анкетах последнего времени сведения о родителях не заполнялись, тем более, что не найдя труп, вряд ли местные фирсановские органы милиции подадут во всероссийский розыск, занятые своими проблемами и зараженные общенациональным головотяпством. В этом, впрочем, Гордин ошибался, но не будем забегать вперед. Всему свое время, всему свое место, господа хорошие! А пока поезд, набрав скорость, пролетал подмосковные остановки, даже не притормаживая, остановившись перед Нижним Новгородом только в закрытом по-прежнему для иностранцев Дзержинске, который так и не успели переименовать новые ревнители свободы и демократии.

Не ожидая попутчиков и не дожидаясь остановки, измученный пережитым и своим чрезвычайно быстрым перемещением в пространстве, от чего Гордин давно отвык, он взбил жидкую вагонную подушку, выключил верхний и индивидуальный свет в купе и уснул мгновенно, как засыпал всегда или почти всегда, даже на шестом десятке лет, не жалуясь особенно на здоровье. Травмированная о прошлом годе правая рука начала понемногу подниматься, хотя для этого приходилось её толкать, словно ядро, всем корпусом, но в быту это не очень мешало. Метка на носу осталась, хотя синеватый цвет рубцов из-за чужеродных вкраплений в кожу понемногу стал меняться на розовато-белесый, но Гордин привык и к этому, гораздо больше его занимали обширные боковые залысины и сильно поредевший кок да ещё перманентная седина оставшейся жалкой шевелюры; не зря говорят: пришла беда, открывай ворота, и Гордин любил себя по-прежнему, намеренно не замечая старения организма и прежде всего ветшания внешнего облика. Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. Только не сжата полоска одна. Грустную думу наводит она. Сейчас грустная дума была о сгоревшей даче, и хотя Владимир Михайлович спал, неостановимая работа мозга развертывала в виде причудливо ветвящихся сновидений фантастическую смесь реальности и гротеска.