Читать онлайн «Гурко. Под стягом Российской империи». Страница 6

— Двадцать отмобилизованных нами дивизий уже стоят на Дунае. Теперь, когда Порта отклонила Лондонский протокол, отказав Боснии и Герцеговине в автономии, а Черногории и Сербии в территориальном расширении, мы дали распоряжение на мобилизацию еще семи дивизий, вы, Дмитрий Алексеевич, колеблетесь в сроках?

— Нам, ваше величество, пока неведомо, как поведут себя Франц-Иосиф и Вильгельм. Пока мы предполагаем, а Господь располагает. Бывают ситуации, когда даже наш всесильный дипломат Александр Михайлович оказывается бессильным.

Милютин отдернул шторку с карты Балкан.

— Генерал Обручев убежден: турецкое командование постарается уклониться от боя и изберет тактику сидения по крепостям Силистрия — Рущук — Шумла — Варна. Прежние неудачи российских войск объясняются нашим стремлением овладеть данным мощным укрепленным районом. Ныне мы не станем воевать их крепости, на что потребуются многие месяцы, если не годы.

— Есть ли какие уточнения по плану кампании?

— В принципе Генеральный штаб оставляет все в первоначальной диспозиции, разработанной генералом Обручевым: сосредоточив армию в Румынии и прикрываясь со стороны Австрии крупными силами кавалерии, немедленно выйти к переправе через Дунай, — палец министра скользнул от Оряхово к Систову. — Эти пункты имеют естественную береговую защиту и неприятель нас меньше всего ожидает.

Император промолчал. Милютин продолжал говорить:

— Генерал Обручев считает, из трех операционных направлений — приморского, центрального и западного — наиболее приемлемым центральное: Систово — Тырново — Адрианополь — Константинополь.

— Почему? — прервал царь.

— Как мы уже докладывали вам, ваше величество, предложенный путь — кратчайший к Константинополю. Он пролегает по территории, населенной в основном дружественным болгарским народом. Вместе с тем, отдалив боевые действия от Черноморского бассейна, мы не позволяем противнику воспользоваться своим преимуществом на море для удара во фланг и тыл Дунайской армии.

— А кто возглавит нашу группировку войск в районе Рущук — Варна?

— Ваше величество, великий князь намерен передать ее цесаревичу.

— Я не случайно спрашиваю. Сосредоточение турецких войск в этом районе может угрожать нашей центральной группе.

— В генеральном штабе это понимают, ваше величестве, и оттого мы обязаны держать здесь нашу усиленную группу.

Царь кивнул:

— Прекрасно.

— Однако, ваше величество, в данной диспозиции мы постоянно ощущаем дыхание австрийских солдат на наших затылках. А у армии, коей постоянно угрожает удар с тыла, действия скованы.

— Будем уповать на милость Божью.

— И на канцлера, князя Горчакова, — пошутил Милютин.

— Босния и Герцеговина — слишком дорогая цена за относительные гарантии, — проворчал Александр. — Император Франц-Иосиф решил сожрать больше, чем вместит его габсбургское брюхо.

— Ваше величество, у Габсбургов аппетиты всегда алчные.

— Да, — согласился Александр и добавил: — Видит Бог, Россия стоит перед необходимостью. Без нейтрализации Австро-Венгрии в этой войне мы не освободим славян. — Помолчав, неожиданно для Милютина сказал: — Понимаю вашу неудовлетворенность, Дмитрий Алексеевич, вам хотелось бы видеть в действующей армии на первых ролях генерала Обручева, но у меня есть братья и я должен с ними считаться. — И чуть погодя: — На приеме генералов Дунайской армии я в коий раз убедился, что российские солдаты горят желанием скорее вступить в войну, дабы освободить славян от турецкого ига. Пожалуй, их общее мнение выразил генерал Гурко. Мы, говорил он, считаем это нашей святой обязанностью.

— Да, ваше величество, таково настроение армии.

— Похвальное рвение.

Император прошелся по вагону, задумавшись. Наконец остановился, глянул Милютину в глаза:

— Ваш брат, Николай Алексеевич, был мне опорой в столь сложном вопросе, каковым являлась крестьянская реформа. Признаюсь, меня пугал его либерализм, но, когда решалось: быть крестьянину свободным или нет, мне импонировали взгляды вашего брата. Нынче, по истечении пятнадцати лет, меня страшат равно два слова: либерализм и нигилизм.

После ухода военного министра царь подсел к столу. Дежурный офицер подал кофе и печенье. Однако Александр к еде не притронулся, под мерный перестук колес он прикрыл веки, думал о том, что Рейхштадтское соглашение в любой момент может оказаться непрочным. Андраши наглец, а Бисмарк коварен. Когда, вложив свое охотничье ружье в чехол, Бисмарк занялся политикой, уверяя, что объединит германские княжества под эгидой Пруссии, Европа хохотала над безумным скандалистом и дуэлянтом. Однако, смеху вопреки, королевские гренадеры промаршировали по дорогам княжеств, нанизывая их одно за другим на прусский штык, будто баранье мясо на шампур. И тогда лица державных правителей вытянулись от удивления и негодования. Но было уже поздно. Прусские генералы вышли на границы Франции и через цейсовские стекла разглядывали ее сочные луга, а их усатые бомбардиры выкатывали на огневые позиции стальные крупповские пушки.

Рейхсканцлер Бисмарк ненавидел и вместе с тем опасался России.

Приложив немало усилий, чтобы ускорить войну между Россией и Оттоманской Портой, Бисмарк рассчитывал на военное и финансовое ослабление Российской империи, что позволило бы германскому канцлеру, не вступая в вооруженный конфликт с русской армией, вторично проучить проклятых французов и выколотить из них добрую контрибуцию на развитие германской промышленности.

Бисмарк злопамятен. Он не забыл, как в Берлине князь Горчаков решительно потребовал объяснения, почему Германия концентрирует свои войска на французской границе.

— Говорят, — заметил тогда русский канцлер германскому, — вы убеждаете дипломатов в том, что Франция готовит на вас вооруженное нападение, а фельдмаршал Мольтке твердит, что Германия должна проучить французов. Война стала неизбежной?

От столь категоричного вопроса Бисмарк пришел в замешательство, и ответ носил оттенок провинившегося гимназиста.

— Германия, — говорил он, — не имеет никаких претензий к Франции, а громыхает оружием Мольтке со своим штабом.

Александр потянулся к столику, разломил печенье, жевал медленно. Он ехал на Балканский театр военных действий в целях поднятия царского престижа, твердо уверенный: победа над Турцией будет быстрой и достаточно легкой. Нет, царь не разделял сомнения военного министра Милютина. Россия выставила на Дунае свою лучшую армию.

Перейдя в свой вагон, Милютин снял шинель, запахнул, одернув китель, пригладил расчесанные на пробор волосы. У военного министра открытое лицо и серые, чуть удивленные глаза. В вагоне потемнело, но Дмитрий Алексеевич не велел зажигать свечи. Ему хотелось в этот вечер побыть одному, расслабиться, забыться от штабной, напряженной жизни.

Став военным министром, он редко отдыхал, а в последний год, когда Генеральный штаб в предвоенной обстановке работал днями и ночами, Милютин позабыл, какую ночь спал нормально.

Военным министром Дмитрия Алексеевича назначили в нелегкий для России час. Поражение в Крымской войне, унизительный мир требовали пересмотра всей армейской структуры. Милютин занялся реформой в армии. От рекрутского набора Россия перешла к обязательной воинской повинности, были образованы военные округа, созданы юнкерские училища. Демократические мероприятия обновили и улучшили качественный состав армии. Началось, хотя и медленно, ее перевооружение.

В канцлере Горчакове военный министр увидел политического деятеля, который превыше всего ставит интересы России, и проникся к нему глубоким уважением. Когда министр иностранных дел добился отмены Парижского трактата и Россия получила возможность приступить к строительству Черноморского флота, Дмитрий Алексеевич первым поздравил Горчакова с огромной дипломатической победой.

— Вы, — сказал он, к удовольствию канцлера, — взяли бескровный реванш за Севастополь. Убежден, в кабинете лорда Гладстона объявлен негласный траур.

На что Горчаков ответил:

— Да, в балканских и черноморских делах английская дипломатия — активная сторонница Порты.

Война с Турцией стала неизбежной. Господствовавший в Оттоманской империи самодержавный деспотический режим, до крайности тормозивший ее экономическое развитие, превращал некогда сильную страну в полуколонию европейских держав. Оттоманский банк в Константинополе был банком англо-французским. Англо-французские банкиры держали в руках всю финансовую систему турецкой империи.

Внешний долг Турции в предвоенный год дошел до пяти с половиной миллиардов франков. Порта не могла оплачивать даже проценты по займам. Турция приблизилась к государственному банкротству. Настал крах социальной и экономической политики, основой которой был и «государственный кредит, как могучий двигатель всех чудес».