Читать онлайн «Когда врут учебники истории. Прошлое, которого не было». Страница 35

Восстановленный в 874 году в архиепископских правах, к которым теперь добавилось и звание папского легата[227], Мефодий тут же развил кипучую деятельность. Вопреки запрещению, он продолжал вести богослужение на славянском языке; крестил чешского князя Боривоя с его супругой Людмилой и некоего польского князя с Вислы (эти князья приняли славянские богослужение, азбуку и книги, а заодно и вступили в военный союз с Моравией).

Борьба, впрочем, продолжалась. Неуемные немецкие прелаты организовали новый судебный процесс, обвиняя Мефодия в том, что тот якобы не верует в исхождение Святого Духа «и от Сына» и не признает своей иерархической зависимости от папы. Этого последнего обвинения не мог стерпеть уже и Иоанн VIII, который в 879 году призвал архиепископа Моравии и Паннонии на свой суд. Здесь Мефодий не только блистательно оправдался ото всех возведенных на него напраслин, но и получил папскую буллу, разрешающую славянское богослужение.

В 881 году по приглашению императора Василия I Македонянина[228] Мефодий посетил Константинополь – этого требовало и сильно пошатнувшееся здоровье. Однако «утешенный и ободренный вниманием императора и патриарха Фотия через три года вернулся в Моравию и вместе со своими учениками[229] закончил перевод Ветхого Завета (кроме Книг Маккавейских), а также Номоканона[230] и Патерика[231].

В 885 году Мефодий слег и на Вербное воскресенье попросил отнести его в храм, где обратился к народу с последней проповедью. В тот же день, 19 апреля, он скончался, – отпевание совершали в соборной церкви Велеграда на латинском, греческом и славянском языках.

Дело продолжили ученики, но это уже за пределами нашей темы.

Так выглядит краткое жизнеописание солунских братьев на основе дошедших до нас двадцати трех их житий, а также немногочисленных документов – также церковного происхождения. Последнее обстоятельство весьма важно: жития уже тогда составлялись по сложившемуся в агиографии канону, а все, этому канону не соответствующее, естественно, отсекалось; или, что еще хуже, добавлялись детали, на взгляд автора, более подходящие, нежели подлинные факты.

Однако докопаться до сути все-таки можно. И тогда подвиг Константина (Кирилла) и Михаила (Мефодия) предстает в ином ракурсе, не исключающем почти ничего из канонического представления, однако существенно дополняющем картину.

Итак, вернемся к началу нашей истории.

Как водится, сперва поговорим о старшем из братьев – старшем, отметим, на двенадцать лет. Семья Льва, друнгария под стратигом, пользовалась, как уже отмечалось, покровительством великого логофета, евнуха Феоктиста, в силу чего карьера Михаила складывалась весьма удачно: еще при жизни отца первенец занял даже не равное ему, а более высокое положение, став стратигом одной из фем, то есть одним из примерно полусотни высших сановников империи. Причем покровительство покровительством, а с обязанностями своими он справлялся отменно: о его выдающихся организаторских способностях свидетельствует и вся его совместная деятельность с братом, и – особенно – самостоятельная, уже после смерти Кирилла. Так когда же он «познал суетность всего мирского»? Отнюдь, замечу, не юношей – ему перевалило на пятый десяток, когда в 856 году правящий именем семнадцатилетнего императора триумвират, о котором говорилось выше, распался: дядя вдовствующей императрицы Феодоры, магистр Мануил, весьма своевременно скончался, саму императрицу-мать патрикий Варда насильно заточил в монастырь, а великого логофета приказал убить, в результате став единственным временщиком и правой рукой Михаила III. Естественно, началась и чистка всех протеже и ставленников убиенного Феоктиста. Тогда-то Михаила и посетили мысли о бренности всего земного: согласитесь, монастырь – далеко не худший способ избежать смерти…

Подведем итог. Опальный высокопоставленный сановник, спасая собственную жизнь, в возрасте сорока одного года уходит в монастырь, становясь иноком Мефодием. Причем шаг этот отнюдь не ведет в тупик: он прекрасно знает, что на духовном поприще можно достичь успехов не меньших, нежели на светском.

Перейдем теперь ко младшему брату.

Любопытно отметить, что, с детства мысля исключительно о божественном и обручась, согласно житиям, с божественной премудростью, он поступил не в любое из существовавших тогда в Византии духовных учебных заведений, а в единственное светское – основанный Львом Математиком Магнаврский университет, кузницу высших кадров империи. Странный выбор, не правда ли? И даже приводимый житиями перечень его интересов (помните? – грамматика, диалектика и риторика, арифметика и геометрия, астрономия и музыка, Гомер и «все прочие эллинские художества») свидетельствует, прямо скажем, отнюдь не исключительно о богословских интересах. С другой стороны, в Византии шли постоянные споры на темы догматики, этики, апологетики и прочих теологических дисциплин – причем не только в духовной, но и просто в культурной среде, а духовенство, отмечает Лев Гумилев, практически не отделяло себя от паствы, вследствие чего светски образованные люди становились порой высокими церковными иерархами и даже патриархами, как, например, Тарасий, Никифор или играющий заметную роль в нашей истории Фотий. В свете этого богословские интересы Константина Философа представляются совершенно естественными: его универсальный ум просто не мог проигнорировать столь обширной и захватывающе интересной сферы. Однако к принятию священнического сана его привела совсем иная ситуация.

Произошло это примерно в 847 году. Желая устроить будущее многообещающего молодого человека, великий логофет Феоктист вознамерился женить его на своей крестнице, гарантируя в этом случае назначение на должность стратига – вослед карьере старшего брата. Трудно сказать, что представлялось Константину менее желанным – брак по расчету (в те времена отнюдь не считавшийся, заметим, зазорным, скорее наоборот) или высокий пост: возможно он, интеллектуал по призванию, не жаждал ни того, ни другого. К тому же священнический сан позволял, никого не оскорбив, отказаться от обеих перспектив, а место хранителя патриаршей библиотеки при храме святой Софии – должность, надо сказать, весьма высокая. В причерноморский монастырь, правда, удалился Константин не по собственному желанию, не из скромности, как утверждают жития, а был сослан за самовольство, однако вскоре прощен, возвращен в столицу и назначен, как мы знаем, преподавать философию в Магнаврском университете. И не удивительно: такими кадрами не разбрасываются, и в империи это прекрасно понимали. Зато и опала после убийства Феоктиста ему – священнослужителю, не претендующему на административные посты, – не угрожала. К тому же его близкий друг Фотий к этому времени уже изрядно возвысился, а вскоре, в 858 году, стал патриархом, то есть покровителем не менее могущественным, чем покойный великий логофет.

Здесь надо остановиться на одной особенности политической жизни Восточной Римской империи. Ведя с соседями почти непрерывные войны, Византия искусно и гибко стремилась подчинить их своему политическому и культурному влиянию. А едва ли не главным инструментом этого влияния на окрестные народы являлось распространение среди них христианства, причем – в отличие от Рима, опиравшегося на мечи светских владык, – Византия стремилась делать это мягче и осторожнее. В результате любой византийский дипломат одновременно являлся миссионером, а всякий миссионер – дипломатом. Спрос на людей, способных к подобной деятельности, был, следовательно, велик. Так что таланты Константина Философа не могли пропасть втуне. И, как вы уже знаете, император Михаил III и патриарх Фотий использовали их наилучшим образом, причем в обстановке, надо сказать, весьма непростой.

Конфликты не утихали на всех границах империи.

С юга шла арабская экспансия – там ни о каком влиянии говорить не приходилось; обращать мусульман в христианство – задача бесперспективная, а потому там судьбы государств решала исключительно военная сила. И замечу, в конце концов решила – правда, руками не арабов, а турок, и уже в XV веке… Но и на протяжении всего IX столетия военное счастье чаще улыбалось не ромеям, а их противникам. Тем не менее случались и недолгие периоды мира, попытки налаживания более или менее сносного – пусть даже заведомо преходящего – сосуществования. С одним из таких периодов совпала, кстати, миссия Константина Философа и Георгия, митрополита Никомидийского, ко двору милитенского эмира.