Читать онлайн «Поле Куликово». Страница 53

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жен. Он даже подумывал, что русская религия права, запрещая многоженство. Чувствовать себя счастливым все-таки можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что родились они от разных жен. Не раз в тягостных снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и самой Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему прекрасной рабыней, которая имеет над ним неодолимую власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остается его дочерью, если даже она от рабыни. Вон Бейбулат — хан, «принц крови», хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатер наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее…

Утром, едва над краем степи возник раскаленный обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зеленые и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взревывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все, как по команде, остановилось по краям ровного поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших просторное ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошел мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли непроницаемые нукеры-телохранители с обнаженными мечами на плечах. Правитель был в зеленой чалме и халате из простого синего шелка, под которым угадывалась защитная броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на свежей траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, беззаботно юные, по-утреннему свежие или искусно покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли мрачное сборище воинов и табунщиков. Как и во времена Батыя, знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приемы послов и мужские празднества, с тою лишь разницей, что теперь им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде быстро уничтожались исламом. Наиля устремила на отца темные медленные глаза, потом опустила их — словно уронила миндалины. Мамай улыбнулся дочери, острым боковым зрением замечая, как жадно разглядывают ее молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремленных на царевну, читались такое обожание и такая мужская тоска, что Мамаю страшновато стало. Дочь же и глазом не поведет на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, гордо стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

— Царевна! — громко сказал Мамай. — Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

— Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошел говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, так же громко сказал:

— Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином — из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат торопливо отделился от свиты, поклонился Мамаю, торжествующим взглядом обжег Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разуверенные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, дорогие украшения для конской сбруи, наконец, бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика оживленным говором, глаза жадно оглядывали богатство, которое вот-вот уплывет в грязные руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды тверд в своем слове — большинство присланных Димитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, серые глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он с немалым риском доставил Мамаю. Быть может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни драгоценных черных соболей рабы не вынесли.

Аккуратно разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из тонкой трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нем надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по волокнистой стали клинков. «Всякому воздам по делу его», — прочел Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнаженных до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они тотчас разбились на пары, схватились за руки, по-бычьи наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под утренним солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось глухое топтание ног, поединщики зло шипели друг на друга, хрипели и хукали — дикостью веяло от этой картины, будто не люди боролись на поляне, а звери, чьи огромные кости, удивительно похожие на человеческие, в ту пору нередко находили в сухих степях.

Зрители отзывались бурными криками, когда кто-либо из борцов спотыкался, касался коленом или рукой земли, — этого было довольно, чтобы судья, ходивший за поединщиками по пятам, засчитал поражение. Побежденный конфузливо прятался за спины зрителей, а победитель, растопырив подогнутые руки, орлиным скоком проходил вдоль рядов — к кошме, на которой отдыхали выигравшие первую схватку.

Начальный круг казался долгим, борцы подобрались достойные друг друга, и силы их были еще не растрачены. Последующие круги шли быстрее, наконец на поле остались двое. В одном Мамай узнал могучего кривоногого воина из тумена Темир-бека — он первым рубил шелковый платок. Другой — длинный, сухощавый, изворотливый, как песчаный удав. Он и последнего соперника едва не выманил на ложный прием, однако его коварное падение не сработало, кривоногий устоял, рывком притянул соперника к себе, оторвал от земли и швырнул так, словно хотел убить, — и убил бы всякого другого, но этот извернулся в воздухе, упал на четыре конечности, вскочил и под громкий смех зрителей нырнул в их ряды. Победитель прошел тяжелым скоком мимо свиты. Мамай, оживившись, велел наградить всех, кто прошел испытание первым кругом, соразмерно отличиям. Пока борцы получали подарки из рук царевны, которой помогали расторопные юртджи и слуги, а потом угощались кумысом, выдавленным из бурдюков круглыми задами смешливых белозубых княжон, Мамай спросил Тетюшкова: есть ли такие богатуры у Димитрия? Посол похвалил силу и ловкость борцов, но в сравнениях был осторожен: у нас-де правила иные — противника кладут на обе лопатки, иначе побежденным он себя не считает. Мамай промолчал.

Начались состязания в скачке и джигитовке. Воины на всем скаку вставали в рост на седле, проползали под брюхом лошади, бежали рядом со скакунами и вновь садились верхом, подхватывали брошенные на землю копья и мечи, меняли коней и менялись конями, поражали мишени, изображающие вепрей, куланов и волков. Любая неудача выключала воина из числа соревнующихся, и постепенно все меньше джигитов оставалось на поле. Но крики нарастали, как обвал. В эти минуты всякий, кто следил за всадниками, особенно понимал, что здесь собрались не просто ловкие наездники и зрители, знающие толк в лошадях, — здесь собрались люди, неотделимые от лошади и седла, кочевой народ, государство, где в седлах и кибитках о четырех колесах работают, едят, спят, любят, воспитывают детей, торгуют, ссорятся и сводят счеты, — словом, делают все то, что другие народы делают в своих селах и городах. И взоры зрителей все больше приковывал всадник в пурпурном плаще на сухоголовом коне, на каких ездили воины сменной гвардии. Никто так ловко не бросал аркана, никто так изящно не держал копья, никто так точно не поражал на скаку трудную цель. Мамай прищелкивал языком, косился на русского посла, замечая, как этот невозмутимый гордец с холодными глазами удивленно качает головой и озабоченно теребит бороду сильной белой рукой. Столько удальцов сразу ему вряд ли доводилось видеть. Силен Мамай, ох силен!