Читать онлайн «Мораль и Догма Древнего и Принятого Шотландского Устава Вольного Каменщичества. Том 3». Страница 29

Во многих философских системах Божественная деятельность, разделенная поэтами поровну между целым множеством персонифицированных воплощений, в которых идея следствия заместила идею причины, или пантеистической эволюции, была восстановлена во всей полноте понятия Единого Целого, без всяких дальнейших подразделений, сначала как механическая жизненная сила, затем как всепроникающая и вседовлеющая душа, или изначальная мысль, и наконец, как внешний направляющий Разум.

Ионическое возрождение пантеизма носило чисто материалистический характер. Движущая Сила была неотделима от материального элемента, тонкого, но все равно зримого. В форме огня, или воздуха, жизненный принцип ассоциировался с самыми зримыми и самыми явными механизмами природной деятельности. Считалось, что вообще всё обладает жизнью и всё населено богами. Чудеса вулканического извержения, магнетизма, прилива и отлива явно свидетельствовали о дыхании и движении великого Мирового Живого Существа. Незримый эфир Анаксимена не обладал никакими позитивными качествами, которыми не обладал бы атмосферный воздух, с которым его изначально путали; и даже «Бесконечное» Анаксимандра, хотя и свободное от условий количества и качества, было, по сути, всего лишь идеальным Хаосом, посредством отрицания лишенным грубости. Это было безграничное хранилище Плеромы, из которого развивался бесконечный цикл феноменальных изменений.

Движущая сила признавалась существующей в материи, но не обязательно проистекающей из нее. Пространство, время, цифра и число, другие привычные свойства и формы, существующие только в силу существования своих признаков, считались сущностями, или, по крайней мере, чем-то, формирующим сущностные отношения с объектом, к которому они относятся; и все условия материального бытия, как предполагалось, развились из пифагорейской монады.

Элейские философы считали понятия не просто объектами, а единственными объектами, обладающими неизменностью, стабильностью и реальностью, которые не имеет смысла искать среди прочих феноменов. Единственной реальностью для них была Мысль. «Всякое реальное бытие, – писали они, – есть ментальное бытие; небытие непостижимо, а посему невозможно; бытие заполняет собой все пространство мышления и неотделимо от своего действия; мысль и ее объект суть одно».

Язык Ксенофана образен и противоречив, он применим как к материальной, так и к ментальной сферам, но ни одной из них не соответствует абсолютно. Другими словами, он пользуется материалистическим терминологическим аппаратом для иллюстрации неопределяемого значения. Говоря о вселенском бытии, он приводит в пример небеса как его зримое проявление, но при этом называет их сферой, а это понятие позаимствовано им из материального мира. Он пишет, что Бог не движим и не недвижим, не ограничен и не неограничен. Он даже не пытается четко выразить то, что не может быть четко понято, признавая, как сообщает Симпликий, что такие умозаключения относятся к области, которая превыше физики. Парменид пользовался теми же терминами, сравнивая метафизическое Божество со сферой или с жаром, с состоянием вещества или непрерывным движением, тем самым опровергая Его заложенные в определении свойства.

Атомистическая школа разделяла Всё на Материю и Силу, считала материю неизменной, по своему изначальному устройству, пусть и бесконечно меняющейся в своих вторичных формах и проявлениях. Ее последователи полагали, что все многообразие форм проистекает от безграничности возможных комбинаций атомов, однако не нуждались в понятии какого-либо внешнего «комбинатора» и управителя этих атомов, какого-то вселенского Разума, – им хватало одной лишь вечной механической Необходимости, в чем они оказывались союзниками поэтов. До сих пор подвергается сомнению представление о существовании когда-либо времен, когда разум совершенно спал, не существовал в сфере собственного бытия, несмотря на его совершенную материальность. Самые ранние размышления о внешнем мире, привлекшие его к воображаемому сосуществованию с нашей природой, приписывают ему или отдельным его частям чувства и волеизъявления, принадлежащие нашим собственным душам.

Анаксагор и Эмпедокл признавали существование первичных элементарных частиц, в результате различного сочетания которых возникли все и всяческие феномены. Но первый из них полагал их изначальной движущей силой Разум, хотя, даже видя невозможность продолжать рассуждения при помощи определений или иллюстраций, находящихся вне области разумной веры, или при помощи простого отрицания материальности, он не мог совершенно отказаться от стремления проиллюстрировать природу этой нематериальности, или разума, символами, позаимствованными из физических исследований, – и это заставило его создать для данного понятия особую категорию. В качестве человеческого разума или управляющего Принципа он отделял его от всех прочих вещей по характеру и воздействию, а посему считал, что он должен отличаться от них и по своему внутреннему устройству. Это не была ни материя, ни сила, соединенная с материей или единая с ней изначально, но независимое и совершенно отличное от материи бытие, источник всякого движения, разделения и познания, нечто совершенно уникальное, чистое и беспримесное, а следовательно, свободное от всех сторонних воздействий, ограничивавших бы, в противном случае, независимость его индивидуального воздействия; оно обладало верховной властью над всем сущим, над всем круговоротом миров, равно как и над всем живым в каждом из них. Это нечто всепроникающее и могучее, смешивающееся со всеми прочими вещами, в то время как никакая иная вещь не способна смешиваться с ним; это нечто обладает властью над всем миром и над его познанием, и оно включает в себя Необходимость, почитавшуюся поэтами, вместе с независимой силой мысли внутри нас самих. Вкратце, это обладающая самосознанием сила мысли, распространенной во Вселенной и возвысившейся до состояния Верховного Внешнего Разума, который зрит, ведает и правит всем сущим.

Так он избежал двойной западни пантеизма и материализма; и материя, пусть и бесконечно изменчивая в чувственном представлении, оказалась связанной с Единством, воплощенным в правящей ею внешней Силе. Эта Сила не могла быть ни Перводвигателем, коль скоро она сама могла быть движима, ни Всевластием, коль скоро она не была отделена от управляемых ею предметов и явлений. Если организующий принцип изначально присущ материи, никак нельзя было бы объяснить существование Хаоса; если же это нечто внешнее, тогда становится несколько более ясной древняя ионическая концепция «начала» как эпохи, когда Организующий Разум начал действовать.

Но великая идея всевластного независимого разума подразумевала некоторые совершенно непреодолимые противоречия, ибо она приписывает материи в форме хаоса вечное и независимое бытие, таким образом, вводя понятие двойственности, дуализма сознания и материи. В понятие Разума, или Сознания, Анаксагор включал не только жизнь и движение, но и нравственные принципы чести и добра; вероятно, он пользовался этим термином потому только, что популярная религия искажала в его представлении термин «Бог», а введенный им термин, напротив, активно сопротивлялся ложным истолкованиям, более точно отражая нужную идею. Его «Разумный принцип» оказался, правда, обладающим теми же самыми теоретическим изъянами, что и «Необходимость» поэтов. Это была еще одна попытка описания великой идеи, которую в то время просто невозможно было описать и определить. В те времена она оставалась непостижимой, и даже еще не существовало открытого и явного пути к ее постижению.

Разум не в состоянии погрузиться в метафизику, не обожествляя сам себя. Пытаясь следовать далее, он лишь снова и снова осуществляет обожествление своих собственных смутных представлений, тем самым падая все ниже и ниже, по сравнению с изначальным чистым представлением о мире. Реалии, которых Платон не признавал в феноменах, он нашел в собственном разуме и, вне всякого сомнения, как древние теологи, приписал их сотворение богам. Как большинство философов после Анаксагора, он рассматривал Высшее Существо как Разум, но в остальном оставил Его природу без определения, а точнее оставил ее неопределенной (несмотря на существование многочисленных определений), «блуждающей» в пространстве между теизмом и пантеизмом. Даже протестуя против духовно растленных тенденций в поэзии, он был слишком умен, чтобы пытаться заместить их какими то ни было позитивистскими представлениями. Он справедливо утверждал, что понятия, относящиеся к области духа, могут быть сделаны понятными только посредством чисел; а формы аллегорического выражения, бессознательно принятые практически всеми в те грубые времена, были выбраны философами явно как наиболее подходящие средства реализации теологических идей.