Читать онлайн «Писатели и советские вожди». Страница 53

«Кавказскую повесть» напечатали посмертно в трех номерах «Нового мира» за 1957 г., издали в Москве в 1958-м и в Махачкале в 1966-м. И вот эта работа Павленко оказалась не напрасной…

В последнем письме Павленко, адресованном Слонимским в начале 1939-го, он рассказывает, что вместе с Фединым и Фадеевым зван в Институт Маркса и Энгельса «отчеканивать язык» нового перевода Коммунистического манифеста, пишет о новых семейных планах («я полюбил детей — чем их станет больше, тем лучше… Дети — это бессмертие») и снова оптимистичен.

На этом переписка Павленко со Слонимским оборвалась. Скорей всего, причиной тому стала обида Слонимского.

Первое массовое награждение орденами советских писателей (о нем сообщила «Литературная газета» 5 февраля 1939 г.) вызвало в писательской среде эмоциональную бурю. Списки награжденных готовились загодя и тщательно. В Союзе писателей этим персонально занимались Фадеев и Павленко. Они лично предложили исключить из списка, сомневаясь в их политическом лице, Бабеля, Пастернака, Эренбурга и Олешу, оставив, впрочем, вопрос на рассмотрение ЦК, и «ЦК» (Сталин) с ними согласился[594]. Берия представил компромат на 31 потенциального орденоносца (включая Павленко!)[595], но «ЦК» фактически не придал этому значения. Павленко (как и Фадеев, и Вирта — всего 21 человек) удостоился высшей награды — ордена Ленина. Единственный Серапион, любимый Сталиным, Николай Тихонов также получил орден Ленина. Серапионы Зощенко, Вс. Иванов и Федин, а также близкие к Серапионам Тынянов, Шкловский, Форш, Шагинян, а кроме того, молодой ленинградец Герман и старый Чуковский получили «Трудовое Красное Знамя». Что касается Серапиона Вс. Иванова, то в дневниках К. Чуковского записан рассказ Т. В. Ивановой: «Было решено дать Всеволоду орден Ленина, но Павленко вмешался: „Ему достаточно Знак Почета“. Тогда Сталин сказал: „Ну если не Ленина, дадим ему орден Красного знамени“»[596]. По-видимому, и про Слонимского (его имя отсутствовало в списке компроматов Берии) Павленко решил, не забывая сталинской фразы «говно ваш Слонимский», что хватит ему «Знака почета». Именно его Слонимский и получил вместе с начинающими Долматовским и Алигер, вместе с незадолго перед тем уже награжденными орденом Ленина А. Толстым и Вс. Вишневским… После этого безрадостного для Слонимского награждения его переписка с Павленко прекратилась. Характерно, что в письме бывшему издательскому коллеге Слонимского поэту и редактору Г. Э. Сорокину 19 ноября 1946 г. Павленко, передавая пылкие приветы ленинградцам Ольге Форш («патронессе Ленинграда»), «многострадальной Зое Александровне» <Никитиной> и, конечно, Груздевым, имени Слонимского даже не упоминает…[597]

В завершении истории «Слонимский — Павленко» еще три эпизода.

В 1943 г. Слонимский напечатал положительную рецензию на лучшую книгу Федина «Горький среди нас»[598], вскоре после этого подвергнутую разносу. Тогда-то Павленко, выступая в Союзе писателей, и назвал книгу Федина «клеветой»…[599]

В 1952 г. у, когда Павленко уже не было в живых, Слонимского встретил в Малеевке В. Я. Кирпотин. Вот его рассказ, который в книге Кирпотина следует сразу за сюжетом 1932 г., существенно повлиявшим на дальнейшую судьбу Слонимского: «Через 20 лет в Малеевке я осторожно рассказал ему о веселом (! — Б.Ф.) разговоре Сталина и Павленко. Слонимский покраснел, но, как мне показалось, все же был благодарен, что я ему рассказал это. Он, наконец, понял причину всяческих трудностей, которые возникли после октября 1932 года. И оценил правильно поведение действующих лиц:

— Я понял. Павленко защищал меня, и защищал умело.

Понял он и неожиданный жест Горького. Через два-три дня после описываемых событий (то есть „веселого разговора“ Сталина с Павленко, происходившего в доме Горького. — Б.Ф.) Горький вызвал Слонимского к себе и сразу, без промедления принял его. Затем, ничего не объясняя, передал ему письмо, в котором подробно писал о достоинствах писателя Слонимского.

— Это я писал не только вам, — сказал Горький. — Я писал это вам для того, чтобы вы могли показывать это письмо. Показывайте! Показывайте!

Горький не хотел, чтобы Слонимский оказался среди писателей-изгоев. Он принял доступные в его положении меры. Не афишируя своих действий, защитил»[600].

В 1965-м вышла «Книга воспоминаний» М. Слонимского с очерком о Павленко «На буйном ветру». Есть в этом очерке и проницательные замечания («Веселости в нем было много, но легкомыслия не замечалось»), и слова, на которые здесь можно было бы и возразить, кабы не эпизод 1932 г. («Не помню случая, чтобы острое словцо привело его к несправедливому поступку»). Общий вывод очерка, однако, уныло риторичен для фигуры нестандартного героя: «Павленко шел по глубокому руслу жизни, по главной ее магистрали»[601]. Жаль, что Слонимский не написал о Павленко, как он написал «в стол» о Фадееве…

В политической истории середины 1930-х гг., как она сложилась в Европе, в ситуации тогда еще по существу не осознанного интеллигенцией противостояния двух тоталитарных систем, одна из которых открыто выражала свои идеологические, расистские установки и планы и естественно вызывала неприятие и тревоги потенциальных жертв, а другая, прикрывая достаточно радикальной классовой идеологией (вполне, впрочем, привлекательной тогда для весьма широких трудящихся слоев) тайные имперские устремления, кому-то на Западе казалась единственным щитом против угрозы первой, а других заставляла лавировать, а то и метаться в поисках сомнительных компромиссов; в этой пахнущей большой кровью европейской ситуации 1935 г. стал годом огромных, хотя в итоге, как совсем вскоре выяснилось, всего лишь призрачных, надежд. Упущенные политиками и идеологами различных лагерей в предыдущее десятилетие возможности (не исключено, правда, что сугубо мнимые) предотвращения локальных побед экстремистских сил обернулись в Европе достаточно мощной тенденцией объединения демократических устремлений на вполне широкой антивоенной и антифашистской платформе. Знаковым проявлением этой тенденции стали победы Народных фронтов во Франции и в Испании, способные, как тогда казалось, переломить ход европейских событий к лучшему.

Международные конгрессы писателей в защиту культуры в середине 1930-х гг. в немалой степени способствовали не только объединению левой художественной интеллигенции, но и, в чисто пропагандистском плане, сплочению тех политических сил, что составили, например, базу Народного фронта во Франции.

В силу высокого морального авторитета литературы в 1920–1930-е гг. конгрессы писателей для Сталина означали демонстрацию поддержки строящегося под его руководством и по его чертежам социализма со стороны широкой демократической общественности Запада, поддержки, нужной ему не только в международном плане, но поначалу еще и для внутреннего пользования в конкретных обстоятельствах середины 1930-х гг.

Разумеется, поддержка эта при всей яркости ее массового выражения, была следствием лишь энергичной пропаганды и, как показал хотя бы случай с Андре Жидом, приобретала совсем другие, куда более сдержанные, формы после первого реального ознакомления на месте с положением дел в СССР. Требовалась, однако, немалая воля для того, чтобы не довольствоваться предлагаемыми клише, которые в условиях недостатка объективной информации и обеспечивали создание зарубежных движений в поддержку сталинского режима.

Участие СССР было необходимой компонентой для практического осуществления конгрессов; оно же и погубило так вроде бы хорошо начавшееся дело антифашистского единения интеллигенции, как только Сталин ощутил предпочтительность совсем других союзов.

Листая страницы материалов, относящихся к истории Международных антифашистских писательских конгрессов 1930-х гг., нельзя не держать в уме этого комплекса трагических обстоятельств и перспектив.

Первый международный конгресс писателей в защиту культуры от фашизма собрал литераторов из 35 стран, делегатов было больше двухсот; не менее двух десятков писателей активно занимались реальной подготовкой конгресса. Многие из них попадают в наше поле зрения, и о каждом есть что рассказать. Ограничимся предварительной информацией лишь о ключевых фигурах нашего повествования, не выходя за рамки самых сжатых справок. Выбор этих фигур диктуется не только их объективной ролью в описываемых событиях, но и конкретным составом приводимых здесь документов.