Читать онлайн «Писатели и советские вожди». Страница 51

Выстрел, прогремевший 1 декабря 1934 г. в Смольном, поставил окончательный крест на романе Слонимского.

Писатель, по-видимому это понимал и о настроении его можно судить по докладной записке Управления НКВД по Ленинградской области, направленной 28 мая 1935 г. сменившему убитого Кирова Жданову. Эта записка имела выразительный заголовок «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда»; она составлена на основании агентурных данных, поступивших в НКВД. Имя Слонимского упоминается в ней семь раз. В связи с арестом «контрреволюционной националистической» группы молодых ленинградских писателей (в нее входили Б. Корнилов, Н. Чуковский и др.) в записке приводилось такое высказывание Слонимского: «Я думаю, что последние аресты молодежи только начало, скоро будут арестовывать и нас, представителей более старого поколения, ведь мы тоже считаемся „политически неустойчивыми“». На прямой вопрос его собеседника (писатель М. Козаков): «Какой выход из создавшегося положения?» — последовал ответ, что «наиболее целесообразным отойти от всякой общественной работы, сидеть дома, заниматься творчеством и нигде не показываться»[579]. (В этой фразе сквозит обида и досада, но никак не практическая программа действий: соскочить с литературной дорожки «Лавровы» — «Фома Клешнев» — «Крепость» — вряд ли было реально, что и подтвердила изданная в 1939-м повесть Слонимского «Пограничники»), Характерно сообщение со слов М. Козакова, что реально правивший Ленинградским отделением Союза писателей его ответственный секретарь А. Е. Горелов прислал Слонимскому текст резолюции по поводу действий НКВД (приветствующую их, понятно) с требованием подписать ее к следующему утру (председатель Союза Н. Тихонов под благовидным предлогом текст не принял, Федин якобы уехал работать на дачу, Зощенко и Форш подписать отказались). Слонимский отказаться не посмел, но, как говорил Козаков, «мы со Слонимским вырабатывали, вырабатывали новый текст, пока не пришлось покончить с этим делом и замять его, а ведь дело большой политической важности»…[580]

С декабря 1934 г. давно уничтоженная ленинградская оппозиция официально аттестовывалась простенько — презренные шпионы, диверсанты и убийцы, лишь до поры до времени маскировавшиеся. Новая трактовка требовала совершенно иного романа об оппозиции. Слонимский, надо думать, был к этому не готов. Впрочем…

В январе 1937 г. в Москве шел процесс по делу Радека, Сокольникова, Пятакова… Павленко — спецкор «Правды», автор трех пылких репортажей с процесса — пишет по окончании суда работающему над повестью о пограничниках Слонимскому:

На последнем процессе несколько раз вспоминал твой роман об оппозиции. Надо тебе вернуться к нему. Обязательно. Тема пограничников хороша, но не остра. Она слишком спокойна, если ее брать изолированно и показывать одних пограничников, не показывая шпионов и диверсантов, т. е. давать картину исполненную только со стороны героической. Если не хочешь возвращаться к тому роману — обязательно разверни в «Пограничниках» западную тему, тему вредителей. Тогда работа пограничников будет звучать остро политически. Процесс был для всех нас, на нем присутствующих, колоссальной школой. Я думаю, что все в той или иной форме будут писать о нем. <…> Сейчас писать и писать. Никогда не было такой горы, такого колоссального хребта величайших тем, как сегодня, а мы стали взрослее, смелее, открытее. Сажать бы романа по 2 в год!

По-видимому, Слонимский (может быть, лишь из предосторожности — не знаю) пообещал вернуться к роману, потому что 1 июня 1937 г. Павленко спрашивал:

Что ты поделываешь? Помимо заседаний. Кончил ли о пограничниках всё, что хотел, и вернулся ли к роману об оппозиции? <…> Я торчал в Ялте, писал, много бродил по горам и лечился в каком-то диатермическом кабинете… Был у меня там Саша Фадеев. Вспоминали тебя, твой роман.

30 октября 1937 г. в письме Павленко И. И. Слонимской тот же вопрос о работе ее мужа:

Как дела с его старым романом, за который он намеревался сесть вплотную?[581]

И снова 4 декабря 1937 г.:

Как подвигается Мишин роман? Должно быть нелегко, а — главное — жизнь все время усложняет его развитие.

Это последнее упоминание в письмах Павленко о романе Слонимского. Жизнь действительно, как писал Павленко, «все время усложняла его развитие». Чем дальше, тем больше. Возник новый социальный заказ — на роман о врагах народа, но Слонимский с такой задачей справиться не мог. Пришли иные времена, взошли иные имена. В 1937 г. «Знамя» напечатало роман Н. Вирты «Закономерность» (в конце его стоят даты 1927–1936, но это скорее для понта, вряд ли молодой автор десять лет терпеливо переделывал роман, пока не довел его до кондиции 1937 г.). В романе Вирты, оснащенном для монументальности библейским эпиграфом, троцкистские бандиты являются уголовниками и наймитами империализма, глубоко чуждыми советскому народу. Этот роман неоднократно переиздавался (последний раз аж в 1972-м в «Московском рабочем»…)

От удара, нанесенного ему запретом романа об оппозиции, Слонимский, пожалуй, не оправился. Исторического времени для публикации романа уже не случилось — ни в оттепель, ни тем более в перестройку; вряд ли для него найдется читатель и в постсоветские времена… Да и судьба последней беловой рукописи романа, которую Слонимский хранил, не очень ясна…

Представление о Петре Павленко, как о человеке, запросто вхожем к Сталину, противоречит трудностям, с которыми шли к читателю его книги 1930-х гг.[582]. Первая из них — роман «На Востоке» о «выходе большевиков к Тихому океану» в начале 1930-х. Это роман-очерк, с заурядными публицистическими вставками, с массой героев — и наших, и китайцев, и японцев, и западных, с Владивостоком и Биробиджаном, с тщательно сработанным гимном Сталину. Написанный по горячим следам событий и тогда же многократно переписанный (все вместе: август 1934-го — апрель 1936 г.), роман в конце концов угодил всем предварительным высоким цензорам, включая читателя № 1, и был напечатан.

В письмах Павленко к Слонимскому — его переживания и история хлопот с романом «На Востоке».

Лето 1935 г.: «Я лежу и пишу. Хожу и пишу свою войну. В конце концов онанизм укрепляет организм. Я пережил настроения беспокойства и тщеславной суеты и мог бы писать теперь год, два, три, не интересуясь тем, — пойдет ли он или нет. Как я теперь напоминаю тебя в те дни, когда ты рожал свой роман! Ох, какие нервы нужно иметь. Я стал худой, как щенок, и тоже падаю, но не на улице, а в комнате. Но после этой книги стану писать лучше, серьезнее, взрослее, п<отому> что прошел испытание словом и делом».

30 ноября 1935 г.: «Я — покойник. Грипп, отложившись на сердце, превратил меня в мумию, я страшен как Вий маленького роста. Я лежу третью неделю, а завтра и вовсе выбываю в Узкое, вероятно, на месяц. Хвороба + пытка ожиданием (в связи с романом) — почти нетерпимы. Я начинаю приходить к мысли, что писать, выдумывать рискованные сочинения — это болезнь или, в лучшем случае, удел каких-либо демонических натур. С рукописью еще волынка. Я ненавижу ее до глубины души. Переправляю, черкаю. Если бы ее запретили — было бы лучше. Я уже перестрадал ею».

Роман находился в редакции «Знамени», но она не могла решить его судьбу.

Январь 1936 г.: «Новостей о рукописи немного. Я и задержался с ответом тебе, поджидая новых сенсаций, но таковые не поступили. Аронштам[583] же рассказал следующее — он видел Блюхера в кругу руководящих товарищей и слышал его чрезв. положит, отзыв о книге. Обстановка, однако, показала Аронштаму, что никто кроме Блюхера рукописи еще не видел и даже не знает, что она послана. Тогда я написал письмо Мехлису с изложением обстановки и попросил его помочь. Он мое письмо со своею припиской послал немедленно наверх. Больше пока ничего не знаю».

И в следующем январском письме: «Уехав от тебя, я снова сел за свою войну и работал, не вынимая (так! — Б.Ф.), до сего дня. Сейчас все заново перечитал и обуреваем желанием закинуть свое сочинение А. М. Горькому, которого рассчитываю увидеть послезавтра <…> Я давал рукопись читать кое-кому из инстанций очень осведомленных, хотя и ничего не решающих — отзывы хорошие, тем не менее судьба книги — темна. Ну, я волнуюсь, похудел, как чорт, злюсь и не знаю, когда развяжется с книгой».

1 февраля 1936 г.: «С книгой моей есть кое-какое движение воды. Прочел и „за“ Гамарник и Кл. Ефр.[584] — дело за одним человеком[585], с ним говорили — ответ будет через 3–4–5 дней».

7 марта 1936 г.: «С романом? По-прежнему. Было 6 редактур и я пою „Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц“. Штопаю, вклеиваю, вырезаю, дописываю и наивно думаю, что пойдет. А годы, меж тем, проходят, все лучшие годы».