Читать онлайн «Джимми Хиггинс». Страница 41

III

Джимми посетил очередное собрание социалистов. Теперь там было не густо народу: одни товарищи сидели в тюрьме, других забрали в военные лагери, третьи не показывались, боясь потерять работу, четвертые были запуганы беспрерывными преследованиями. Но ветераны были все в сборе: и товарищ Шнейдер, и славный старичок Герман Форстер, и товарищ Мейбл Смит, которая сразу же начала рассказывать, как дурно обращаются с ее братом в районной тюрьме, и строгая пуританка товарищ Мэри Аллен. Последняя попрежнему принимала как личное оскорбление то, что, несмотря на все ее протесты и обличительные речи, Америка полезла в эту кровавую бойню. Она еще больше похудела и побледнела с тех пор, как Джимми видел ее в. последний раз, руки ее тряслись, тонкие губы дрожали. Вся она кипела гневом — так она была возмущена чудовищными злодеяниями, творимыми в мире. Она прочитала присутствующим об одном страшном случае: какой-то юноша в Нью-Йорке заявил, что он сознательно уклоняется от военной службы. Его потащили в военный лагерь и так над ним издевались, что он там застрелился. У товарищ Аллен не было детей, поэтому она считала своими сыновьями всех этих «уклоняющихся», и сердце ее истекало кровью за их судьбу. Джимми сделал попытку снова наняться на «Эмпайр». По утверждению газеты «Геральд», заводу требовалась тысяча рабочих. Но, видимо, не таких все же, как Джимми! Человек в конторе сразу узнал его и сказал: «Проваливай!» Чтобы насолить им, Джимми пошел в правление вновь организованного профсоюза и пожаловался, что, несмотря на условия правительственного арбитража, ему не дают работы, и просил заставить старого Эйбела Гренича принять его обратно. Но секретарь профсоюза, поразмыслив, решил, что пункт об отмене черных списков относится только к участникам последней забастовки, а не к тем, кто бастовал два года назад.

Нечего лезть в это дело и наживать себе неприятности, сказал секретарь. Джимми ушел оттуда с презрением к профсоюзу и, как всегда, честя на все корки войну.

Впрочем, с работой он не спешил, так как в кармане у него еще оставались деньги и жизнь у Мейснеров стоила недорого. Он снова ходил смотреть на военное учение Эмиля, а потом, провожая его, зашел к нему домой и был свидетелем ссоры между отцом и сыном. В семье Форстеров произошел глубокий раскол — это было очевидно; старик не раз уже принимался гнать изменника-сына из дому, но мать с отчаянием бросалась мирить их, умоляя мужа помнить, что мальчика вот-вот ушлют и, может быть, он уже больше никогда не вернется. В этот день, когда Джимми зашел к Форстерам, в газете была напечатана речь президента Вильсона, излагавшая его взгляды на войну, условия мира для всех народов, проект Лиги Наций и всеобщего разоружения. Эмиль читал эту речь, торжествуя, ибо находил в ней оправдание своей позиции по отношению к войне. Помилуйте, разве не к этому сводятся главные требования социалистов?!

Отец ворчливо отвечал:

— На словах-то все прекрасно, а вот как это будет на деле? И что еще союзники скажут? Неужели Вильсон воображает, что будет ими командовать? Английские, французские и итальянские империалисты знают, что его сладкие речи — только приманка для карасей! Пока война идет, это помогает им держать рабочих в узде, а пусть только кончится, так Вильсона погонят в три шеи и расклюют труп Германии по косточкам. Если союзники в самом деле по-честному принимают условия президента, почему они не говорят об этом открыто? Почему не аннулируют все эти verdammte[13] секретные договоры? Почему Англия хоть раз не явит пример демократизма и не даст свободу Ирландии и Индии?

Так продолжалось довольно долго; Джимми слушал обоих спорщиков и соглашался попеременно то с тем, то с другим, мучительно сознавая, что, в голове у него полный хаос, из которого вырисовываются вое те же абсолютно исключающие друг друга, диаметрально противоположные точки зрения!

Всю прошлую зиму газеты только и писали про то, что к весне Германия готовит генеральное наступление. Немецкому народу уже протрубили все уши, наобещав, что это наступление закончится триумфальной победой Германии. В Америке этому никто особенно не верил: тот факт, что о наступлении так благовестили, заставлял подозревать какую-то ловушку. Не замышляет ли враг захватить Италию и с этой целью отвлекает внимание Франции и Англии от посылки войск на расшатанный итальянский фронт?

Но внезапно 21 марта немцы начали мощный натиск на позиции британских войск у Камбре; дивизия за дивизией, они обрушивались на противника и, подавив его сопротивление, прорвали фронт. Англичане отступали — с каждым часом катастрофа казалась все более неминуемой. Джимми Хиггинс ежедневно следил по карте военных действий у входа в редакцию «Геральда», как по мере поступления последних телеграмм углубляется огромный прорыв британских линий и стрелка направляется прямо вниз, к сердцу Франции. Три дня, четыре, •пять продолжалось это страшное рассечение фронта, и весь мир, затаив дыхание, следил за ходом битвы. Даже Джимми Хиггинс был потрясен этими событиями — теперь он уже достаточно разбирался в военной обстановке, чтобы поднимать, какое значение может иметь победа Германии. Надо было обладать очень крепким пацифистским нутром, чтобы, предполагая возможность такого исхода событий, не заколебаться.

Именно таким нутром обладала товарищ Мэри Аллен; в своем фанатическом пылу она считала, что безразлично, какая банда разбойников правит миром. Столь же твердокаменным оставался и товарищ Шнейдер. Этот знал свое: Германия — родина и колыбель социализма, для человечества будет счастьем, если немцы победят,— тогда немецкие социалисты мало-помалу объединят весь мир в единую федерацию. Сейчас товарищ Шнейдер открыто ликовал, видя новое доказательство германского превосходства и всепобеждающей германской дисциплины. Однако почти все остальные местные социалисты были подавлены, ибо они понимали, какая опасность нависла над цивилизацией.

Джимми читал телеграммы с театров военных действий в витрине «Геральда», потом шел смотреть на военные занятия, а оттуда вместе с Эмилем Форстером в «буфетерию» Тома. Он всегда относился с восхищением к Эмилю, а молодой рисовальщик ковров, измученный домашними ссорами, был рад, что есть кому излить душу. Он помогал Джимми лучше понять, что означает разгром англичан, какие это повлечет потери в орудиях и военном снаряжении и какое бремя наложит на Америку. Ведь кому как не Америке придется восполнять все эти потери и шаг за шагом выбивать немцев из захваченной части Франции.

Джимми слушал, а потом долго стоял и изучал карту, постепенно увлекаясь новой наукой — военной стратегией. Кто хоть раз отдался во власть этой игры, тот, считай, пропал навсегда. Для него люди уже больше не человеческие существа, страдающие, голодные, истекающие кровью, агонизирующие, а фигуры на шахматной доске; он распоряжается ими, как игрок своими фишками или купец своим товаром: он подразделяет их на бригады, дивизии и корпуса, передвигает их туда и сюда, подсчитывает, у кого погибло больше — у него или у неприятеля; & критический момент он вводит в бой свои резервы, расплачиваясь человеческими жизнями за захват какой-нибудь точки, стирая с лица земли тысячи, десятки тысяч людей одним мановением руки, одной карандашной «птичкой», одним нажимом на электрическую кнопку! Коль скоро он усвоил такой взгляд на жизнь, то сердце его окаменело и никаким пацифистам и гуманистам его уж не пронять. Он — автомат, сеющий разрушения; он — спелое яблоко, которое «вот-вот свалится на колени к богу войны; он — осенний лист, который будет подхвачен первой бурей патриотизма и унесен на гибель, на смерть.

Как-то вечером, вернувшись к Мейснерам, Джимми услыхал новость, очень его обрадовавшую: приехал из лагеря Шеридан товарищ Станкевич. Оказалось, что тот,

кому он продал табачную лавку, не расплатился с ним, и Станкевич получил на три дня увольнение, чтобы привести в порядок свои дела.

— Знаете, он замечательно выглядит!—заметил Мейснер.

Поужинав, Джимми побежал на угол в табачную лавчонку. Вот уж никогда бы он не подумал, что можно настолько измениться,— его друг стал в полном смысле слова неузнаваем. Морщины, старившие Станкевича, исчезли, плечи распрямились, и весь он словно вырос; это был совершенно другой человек — загорелый, румяный! В былые дни они любили подурачиться, как мальчишки: нацелят кулаки и давай тузить друг друга да еще сделают вид, будто метят по носу, или схватятся за руки и жмут изо всех сил — кто, мол, дольше выдержит. А сейчас, не успел Станкевич! сдавить Джимми кисть, как тот взмолился:

— Да ну тебя! Пусти!

— Что, не узнаешь? — тараторил Станкевич.— Я прибавил двадцать фунтов, да, да, целых двадцать фунтов! В армии насчет работы строго, но обращаются вообще хорошо. А жратва такая, какую мы с тобой никогда не могли позволить себе по нашим заработкам.