Читать онлайн «Родился. Мыслил. Умер». Страница 8

Я же говорю, моя подруга так и осталась придурочным подростком, ну как с ней можно говорить о чем-то серьезном? Тем более о Хайдеггере, который, между прочим, говорил, что мир спасет Бог. А уж кто кого соблазнил, он свою студентку, или она его, я бы не стал утверждать так однозначно, вспоминая охоту, которую устраивали мои студентки на меня. И вообще, гений даже подл не так, как простые люди, наверное, это было ясно Ханне Арендт, но не моей подруге Ру. Но зато она славная, добрая, милая и действительно пришла на мои семинары позже, когда мы дошли до Деррида.

Наверное, резкие социальные перемены сделали гения Хайдеггера самым необходимым для сегодняшних деятелей истории. В общем, как это ни смешно, благодаря моим семинарам ребята и в политике сделали карьеру, и даже в бизнесе были успешнее многих других: ни один из моих студентов не был отстрелен во время передела собственности и первой волны отъема капитала.

…Так и не понял, для чего она несколько лет упорно добивалась нашего брака, хотя ни во времена начала нашего романа, ни во время зачатия и рождения наших детей, ни после законного бракосочетания между нами не было того, чего она так страстно желала: шекспировской любви со сценами под балконом, у фонтана, а потом удушением подушкой в конце оргазма из-за невовремя поданного платка. Моя же любовь выражалась по-другому и не была напрямую связана с уровнем тестостерона в крови. Даже теперь, когда я стал старше на добрую четверть века, не кружевное белье моих студенточек, по последней моде выпирающее из-под их весьма условных одежонок, возбуждает меня и дает приток свежей крови, а какая-нибудь каверзная умственная задачка, новые взгляды на мироздание или логическая закавыка доводят меня до такого экстаза, такого вдохновения, что ни одной женщине невмоготу тут тягаться. Почему же я считаю, что любил ее? Потому что других-то уж точно не любил, даже тех, с кем временно делил ложе и другое жизненное пространство, или тех, с кем имел по-своему близкие, практически интимные отношения, о ком скучал между встречами, даже теперешнюю ее заменительницу, которую так и не смогу назвать женой. Хайдеггер любил цитировать мысли Августина и Паскаля о том, что истины достигаются только через любовь, именно такой любви я и искал, поэтому и должен был разобраться в конце-то концов, что есть истина.

…Она неожиданно много знала, была достаточно образованна, сыпала цитатами из философов, поэтов, знала наизусть “Евгения Онегина”. Но были бреши, провалы в культуре, когда даже знакомство с классиками могло превратиться в анекдот типа: “Возьму „Идиота“, чтобы не скучать в троллейбусе”. Про то, как она, дипломированный преподаватель философии, могла назвать кантовские антиномии - “антимониями”, я уже вспоминал. А вот ее студенты до сих пор помнят, как она назвала одного из философов “гормонально развитой личностью”. Стеснялся ли я, когда она с умным видом пыталась на равных разговаривать на философские темы с моими коллегами и путалась в терминах, именах, направлениях? Или когда демонстративно у всех гостей на виду брала книгу “Учение Будды” на английском языке и уверяла, что читает ее каждый вечер перед сном? Английского она не знала совсем, и никакие мои попытки обучить ее хоть одному иностранному языку не увенчались успехом, даже стажировка в США, которую я для нее устроил, помогла ей только в одном: научила читать надписи на бутылках виски. Нет, нет, еще раз нет, я совсем не краснел за нее. Как раз наоборот, мне было стыдно за себя и за своих друзей, таких же, как я, деток из среды академиков, которым все приносилось на блюдечке, и всемирная культура незаметно с рождения входила в нашу кровь и плоть, а вы попробуйте произнести фамилию Кьеркегор, если родились в пролетарском районе - язык отвалится.

…Однажды на официальном чае у королевы я поразился, какая же у ее величества была маленькая детская ручка, с которой я не сводил глаз во время всего приема, потому что вспоминал про ручки моей жены - еще более маленькие и хрупкие. И даже когда она сравнялась бы возрастом с этой важной дамой, все равно ее пальчики будут меньше и нежнее, как пальчики наших маленьких девочек. Я плохо помню ее черты лица, никогда не мог их представить на отдалении, или, скажем, на кого она могла бы быть похожа, для меня это был родной сгусток энергии, моя половина, наши клетки соединились и произвели еще две родные единицы - дочерей. Все было правильно, соответственно законам бытия: муж-жена-мать-отец-дочь-еще дочь. Однако дети ее интересовали только во время кормления, укладывания спать или болезни. Это было похоже на мою мать, тоже не баловавшую нас вниманием. Я же, как мог, передавал детям атмосферу академической семьи: с детства учил девочек иностранным языкам, следил за кругом чтения, водил на вернисажи, разговаривал как со взрослыми, чтобы они с детства воспринимали себя личностями.

Бедная жена не выносила вынужденного сидения дома, и я делал все, чтобы она поскорее вышла на работу. Приходилось ей во многом помогать, она бы не выдержала конкуренции со стороны появившихся на факультете интеллектуалок. Помог ей с диссертацией и публикациями, как, на свою беду, помог и с зарубежными стажировками, тем самым потеряв ее для себя…

Ее влияние на отца было огромным. В тяжелые времена в наш дом приходили какие-то странные люди, и мама заставляла отца устраивать их к себе на работу. “Напоминаю тебе, что, если бы не помощь таких людей, как мои друзья, где бы я была теперь, надеюсь, что ты понимаешь, о чем я говорю!” И отец соглашался, какими-то хитрыми путями выбивая или освобождая ставки в своем суперзакрытом физическом институте для кандидатов и докторов философии, экономики или даже филологии, объясняя это “наверху” естественным стиранием граней между физиками и лириками. По причинам советского времени эти действительно великолепные и нестандартные ученые были изгнаны со своих работ и, если бы не вмешательство отца, остались бы не только без работы, но могли попасть в места, отдаленные от Москвы и научного сообщества. А так отсиживались до лучших времен, не теряя человеческого достоинства или научного лица, чтобы в другие времена появиться во славе.

Так получилось, что мать больше интересовалась другими людьми, чем мной и моими братьями. Я писал о том, как еще при рождении я лишился имени, постепенно я лишился и своих родных братьев, более любимых в детстве моими родителями, чем я. “Старший - умный был детина” - это мой брат Михаил. После школы пошел в модное направление физики, связанное с космосом. Рано защитился, рано стал завлабом, фамилия отца больше мешала, чем помогала: недоброжелатели связывали его успехи не с круглосуточной работой, а со связями отца, хотя сам отец в это время был занят помощью совсем другим, чужим людям, считая, что брат со своей головой и полной аполитичностью сможет добиться многого и обойдется без ненужных приключений. В двадцать с небольшим, сразу после защиты, брат женился на хорошенькой девочке - уборщице в своем институте. Той непременно хотелось, чтобы ее как ровню признали наши родители, но каждый приход к нам в гости почему-то заканчивала базарным скандалом на ровном месте. Один раз мать не выдержала, внимательно и удивленно посмотрела на брызгающее слюной лицо своей невестки, потом глянула на ее черные колготки и произнесла: “Плебейка!”, прошуршав назад за свои самурайские сопки в дальние комнаты. Больше брат не рисковал приводить к нам жену, а она не разрешала ему ходить к родителям, такой же запрет касался и их сына, первого внука моих родителей. Михаил очень был привязан к нам, но боялся потерять сына, которому с рождения был и отцом, и матерью, и кормящей нянькой, и воспитателем. Сначала его не было год, потом три года, через десять лет это вошло в привычку. Потом брат с семьей, в общей неразберихе каким-то образом усыпив бдительность охраняющих государственные военные секреты, переселился на историческую родину кого-то из родственников жены, и отец не разрешал нашим общим знакомым приносить о нем сведения.

“Средний был и так, и сяк” - это мой брат-одноклассник Николай Николаевич, в отличие от меня, Николай “в законе”. Его мы лишились как раз потому, что он был и так, и сяк. Николай был биологом, все говорили, что еще немного, и Нобелевская премия будет у него в кармане. Собственно, он был первым, кто ближе всех в то время подошел к проблемам клонирования, не страшась продолжить исследования по евгенике, что делало его практически продолжателем дела нацистов, но его мало волновало, как идеологически не выдержаны были его работы. Поэтому как гром среди ясного неба для моих родителей и всех наших знакомых было его вступление в коммунистическую партию и, что еще более непостижимо, делание партийной карьеры. Даже мой отец, который был руководителем большого института, как-то сумел отвертеться от членства в КПСС, хотя это было бы объяснимо, учитывая его должность. Но вот Николай мог спокойно оставаться завлабом и из всей общественной активности только профсоюзные взносы платить. Логическая цепочка подсказывала, что он подвинулся рассудком и эволюционировал так: евгеника-нацизм-коммунизм. Но дальше, сделавшись освобожденным секретарем парткома своего института, он забросил свои микроскопы и опыты и начал громить все новые направления в биологии. Его стали бояться и ненавидеть, даже родители прекратили вести при нем какие-либо разговоры о политике или об общих знакомых, а потом перестали рассказывать и политические анекдоты. Женился он соответствующим образом на секретаре райкома партии, это был конец. Отец наш дружил с Сахаровым и другими достойными людьми и стеснялся своего домашнего Лысенко-Суслова-Андропова. Если первого сына лишили отцовской мельницы, то второму не достался не только осел, но даже от “мертвого осла уши”, а второй внук, как и первый, был лишен привилегии расти в доме предков.