Читать онлайн «Только моя Япония (непридуманное)». Страница 41

Иногда, очень редко, промелькнет нечто забавное. Нет, не набившие оскомину поедания наперегонки гамбургеров или набивание разъевшихся мучных американских тел в машину. А к примеру — человека в одних трусах запускают в комнату, полную огромных кусачих комаров. Он должен их хлопать не на себе, а губить на лету. Обезумевший от постоянного кручения-верчения и бития воздуха победитель определяется по количеству загубленных душ минус пропущенные укусы — смешно и оригинально. Но кроме этой редкой удачи все остальное удивительно нудно и самодеятельно. Тут только можешь оценить просто нормальный высокий уровень почти всей американской продукции. Дублированные на японский язык американские игровые и европейские видовые фильмы (в которых я, естественно, не мог понять ни слова) были энергичны, увлекательны и могли даже оторвать меня от любимого вечерне-ночного занятия — рисования.

Да, возвращаясь к подростковошкольной эротике японского телевидения. Что еще запомнилось? Вот что, например — в некоем имитируемом красновато-притушенном будуаре некая повзрослевшая дама показывает хихикающим девицам, в притворном ужасе округлившим глаза, нехитрые уроки соблазна — дотрагивание до коленки, пощекотывание за ушком… Все это сопровождается таким детским, искренним и неловким посмеиванием участниц, что не заставляет подозревать их в участии и демонстрации каких-то там неведомых лейсбийских отношений. Нет, просто вот такие подростковые эротические забавы. Замечу, что показываемые иногда на экране самые что ни на есть проститутки так же хихикают тем же самым гимназическим трогательным смешком, строят милые подростковые гримасы, стыдливо отворачиваются, показывая только голые бока и зады.

По телевизору же видел и наиновейший японский фильм «Токийский декаданс», сделанный явно уже вослед всей европейской продукции последней арт-эротической и арт-порно продукции. Не знаю, как он котируется на международной кинематографической сцене. Может быть, и вовсе неизвестен. Возможно, потому только и появился на телевизионном экране. Но мне он был интересен как отражение на местном материале наиновейших шоковых тенденций в мировом кино, допускаемых к прямому и нецензурированному потреблению. Помимо наркотически наколотых вен, шприцов и ваточек с капельками крови, порезанных запястий и закатившихся то ли в кайфе, то ли в полнейшем отрубе глаз, там было полно как бы секса, как бы лесбийства и опять-таки как бы гомосексуализма, как бы садизма, криков и прочего, непременного в таких случаях, дикого ужаса. Но все снято тем же самым очень скромным, уклончивым и ненавязчивым образом — сзади, сбоку, из-за занавески, с огромного, все размывающего расстояния. Все микшировано и приглушено. Все отодвинуто в нешокирующую глубину. Главной героине постоянно являются ее честные и благородные родители, явно побеждающие в фантомной умозрительной идеологической схватке всю эту мерзость. Кончается это произведение каким-то грузинско-феллиниевским абсурдиком с сумасшедшими, клоунами, балеринами и детьми, среди которых наша героиня бродит эдакой полу-Мазиной и полугорько-полурадостно плачет. Конечно, в Японии существовали и существуют весьма-весьма радикальная кинопродукция, значительные кинематографические фигуры, известные нам по фестивалям и ретроспективам. Но кстати, что-то в последнее время и в наших пределах нечто японское появляется значительно реже, уступая пальму первенства китайцам, иранцам и африканцам. А здесь, на своей родине, и вовсе уж доминирует продукция совсем иного рода.

В быту, конечно, все как водится — парочки гуляют, за ручки держатся, шуткуют, играются, но больше — ни-ни. Я специально наблюдал, даже, можно сказать, злостно подсматривал — интересно все-таки. Целуются прилюдно редко, видимо, уж самые западнопродвинутые. Господи, о чем я? Какие могут быть претензии? Да и с нашей ли невменяемой стороны? Мы в детстве и юности вообще не ведали, что такое прилюдное целование. В кинозале на демонстрации таинственных трофейных иностранных фильмов весь темный зал радостно заливался улюлюканьем в местах скромного приближения губ партнерши к мужественным губам какого-либо там Кларка Гейбла. Такие вот были наши первые уроки эротики и ее публичного обживания. Это сейчас мы все такие наглые, продвинутые и открытые. Я посмотрел бы на нынешних, ничего не боящихся и не стесняющихся в те жесткие и недвусмысленные времена нашего детства. Правда,

Серега? Ведь ты тогда был еще жив и все постигал в его тогдашнем очаровании и обаянии нашего неотвратимо движущегося совместно со всей страной детства. Это, конечно, ты сейчас мертв и не сможешь ясно и четко перед лицом нынешних, наглых и неведающих, ответить на мое вопрошание. Но тогда-то ты жил и можешь подтвердить? Правда? Вот ты и подтверждаешь. Спасибо, друг.

Здесь же вот, как, собственно, ныне почти уже везде и повсеместно, вполне практикуются совместные проживания студентов и студенток без всякой там регистрации. Живут свободными парами. Расстаются, снова сходятся — это уже в порядке Вещей. Даже старшее поколение к этому попривыкло. Но публичность проявлений здесь по-прежнему жестко цензурируется, и не законом о порнографии или о нарушении общественной нравственности, а общепринятыми и обще-признаваемыми табу и внутренними запретами.

Посему рассказ одного русского джазмена, живущего, между прочим, в Швеции, рассказ, поведанный в одном из ночных клубов Нью-Йорка, вызывает серьезные сомнения в реальности и истинности им поведанного. Комментируя одно из своих произведений и объясняя историю его возникновения, он рассказывал:

Как-то поздней ночью в токийском метро ожидая позднюю электричку, я услышал какие-то необычные звуки. —

Где это было? —

В Токио. В прошлом году. Так вот, я пошел в направлении этих звуков и обнаружил одну парочку, которая, сидя на полу в ожидании поезда, занималась любовью. —

Что, прямо так, открыто занималась? — прозвучал сомневающийся, недоверчивый голос.

Да, вот именно так. Я приблизился, они дружно поворотили ко мне две свои кругленькие головки и дружно же произнесли: Хай! — Хай! — ответил я и отошел. Именно этот эпизод и натолкнул меня на музыкальную композицию, изредка прерываемую как бы эротическими вздохами и всхлипами! —

Затем следовала сама композиция, состоящая из обычного звучания саксофона, прерываемого всякого рода всхлипами, посасыванием мундштука и учащенным вроде бы эротическим дыханием, что, впрочем, давно уже входит в рутинный набор выразительных средств всех саксофонистов мира без всяких дополнительных ссылок на какие-либо привходящие обстоятельства. Все вполне привычно и понятно. Но почему бы действительно для дополнительной красоты и очарования перформанса и развлечения заскучавшей публики не сослаться на нечто подобное? — забавно и ненавязчиво. Все хорошо. Только наш джазмен, видимо, перепутал Японию со своей родной Швецией. Либо с Нью-Йорком. Наверное, подобное возможно было бы сейчас уже и в Москве. Но только не в Японии. Это ни хорошо, ни плохо — но в Японии подобное невозможно. Возможно многое другое — харакири, например, с вываливающимися наружу блестящими, как экзотические цветы, внутренностями, перестук серебряных молоточков по перкуссионистски отвечающим им костям недавних обитателей нашего мира — возможно! А вот описанное нашим джазменом — пока невозможно. Пока.

Правда, есть и заметные сдвиги. Одна моя знакомая сообщила, что спешит на заседание секу хара. Секу хара? — переспросил я Да, секу хара. —

А что же это такое? —

Оказалось, что ничего запредельного — просто удобный, трансформированный применительно к японскому произношению и фонетике вариант американского sexual harassment. Да, в университете, по американскому образцу, уже функционирует эта институция, и потревоженные студентки обращаются туда. И там их серьезно, без всякой двусмысленности выслушивают, принимают решение и даже помогают. Процесс пошел.

Однако нет-нет, да и проглянут рога и копыта, я бы не сказал, что былого великодержавного шовинизма, но все-таки некоего подобного чувства национальной исключительности. Совсем нестарый (судя по голосу) спортивный комментатор в телевизоре, сопровождая ход интриги на каком-то международном волейбольном турнире, с восторгом воспринимает любой выигранный японками мяч, при том что они уже давно и безнадежно проигрывают последнюю партию и весь матч. В итоговом сюжете показывается, как японки лихо и беспрерывно вколачивают мячи в площадку совершенно беспомощных соперниц. Потом неожиданно сообщается, что они проиграли со счетом 3:0. Но это никого не смущает. В резюме оказывается, что все равно сильнее японок в этом виде спорта никого не существует.

По телевизору я видел и японский мультфильм времен Второй мировой войны. Фильм про эдакого Мальчиша-Кибальчиша, вернее, Мальчиша-Япончиша. Весь он из себя такой аккуратненький, плотненький, ладненький. Энергичный и решительный. Брови черные сурово сведены, глаза большие, выразительные, круглые, горят неугасимым огнем. Все на нем ладно пошито и пристроено. В общем движения быстры, он прекрасен. Такие же у него и ладные, сообразительные и непобедимые соратники. И такие же у него упругие, ладные, стремительные и непотопляемые, несбиваемые и невзрываемые самолеты, корабли и танки. И наш герой без сомнения и упрека побеждает врага на всех стихиях — в воздухе, на воде и на земле. Неисчислимый десант на белых тугих и опять-таки кругленьких парашютах высаживается и, едва коснувшись крепенькими ножками территории врага, тут же стремительно занимает ее, бедную и бесхозную, которой враг по-человечески и распорядиться-то не умеет. Ну, враг на то он и есть враг, что ничего толком не умеет. Враг — это, естественно, глупые и нерасторопные американцы. И вот на переговорах по капитуляции они — один длинный нелепый с заламываемыми костлявыми руками, поросшими редкими рыжими длинными жесткими колючими волосинами (узнаете?), другой толстопузый, с крючковатым носом, мокрыми губами, отвратительно потеющий гигантскими каплями, со стуком падающими на пол и разлетающимися на еще более мелкие капли, которые в свою очередь раскалываются еще на более мелкие и так далее (узнает? — узнаете! узнаете!) — эти жалкие существа, увиливая и хитря, все пытаются выторговать себе какие-то неунизительные и абсолютно незаслуженные условия капитуляции. Но Мальчиш-Япончиш суров, справедлив и неумолим. Его не проведешь. Он грозно и прекрасно сдвигает брови, брызжет искрами негодования из глаз, и враги разве что не падают испепеленными, малой горсточкой отвратительного пепла подле стола переговоров. Такие же, как Мальчиш и его соратники, такие же и милые крепенькие друзья-животные, их сопровождающие. Такие же радостные, приветливые, дождавшиеся со справедливой войны своего сына-героя милые и еще моложавые родители, тоже готовые на все ради святой и великой родины и безмерно почитаемого императора.