Читать онлайн «Волшебники парижской моды». Страница 9

Террор закончился. Париж пока окутывает тревожная атмосфера горечи потерь и мятежа; выносятся и приводятся в исполнение приговоры. Но из тьмы уже пробиваются ростки жизнелюбия, вечного стремления к радости и желание выглядеть шикарно и элегантно.

Кто хотел сделать из парижских дам общество суровых горожанок времен Римской республики или аскетических жительниц Спарты? Это хорошо для простого народа, рыночных торговок, которые двинулись на Версаль за королевской семьей, чтобы привести ее в Париж. Но для новых знатных парижанок, для жен нуворишей, поставщиков армейских товаров, спекулянтов и торгашей не подходило совершенно.

Костюмы эпохи Директории. Гравюра, 1797

Распахнули двери двадцать три театра; публика танцевала на тысяче восьмистах общественных балах; танцевали даже в упраздненных революцией монастырях – кармелиток, учеников иезуитов, в школах воспитанниц святой Марии. Во дворце Ришелье на историческом «балу жертв» собрались аристократы, которым Директория вернула имущество, конфискованное революцией. Вход на бал разрешен только супругу или супруге, брату или сестре кого-нибудь из казненных на эшафоте. Цинизм веселящихся на балу дошел до того, что многие повязали вокруг шеи красный шнурок, назвав его «а-ля гильотина». Мерсье негодовал: «Неужели на подобную идею их вдохновил танец смерти Гольбейна[43]?!»

Балы следовали нескончаемой чередой, на них в изобилии представляли последние экстравагантные модные новинки. Щеголи времен Директории удивляли всех тщательно созданной видимостью беспорядка в костюме: узкие панталоны – слишком узкие по сравнению с широкими до смешного плечами сюртуков, шейными платками, завязанными в огромный бант, и с прической из всклокоченных, спутанных волос. Красавицы на этих балах появлялись в платьях из прозрачного муслина, а под них надевались длинные рубашки телесного цвета. Танцуя, они подхватывали рукой край платья, чтобы придать фигуре еще большую соблазнительность.

Прозрачные платья, полуприкрытая грудь – не протест ли это против навязанной революцией целомудренности? Такой «новый взгляд» продолжал жить и в первые годы нового режима. Он немедленно вызвал в свой адрес много иронии, даже со стороны модных журналов, и тогда, и в наши дни приветствовавших и пропагандировавших все новое. Один из таких журналистов заявил, что это индейцы Америки, которых белые люди заставили носить приличную одежду, отомстили своим завоевателям, внушив женщинам Парижа страсть к дикарской моде.

В самом деле, парижанки почти совсем перестали носить нательные рубашки, отважно выходя под дождь и на мороз в тонком муслине; ввели в моду хорошее здоровье, совершенно забыв о недомоганиях, и ели с большим аппетитом. Иностранцев, приезжавших в Париж, это так шокировало, что следующей модной новинкой они предрекали фиговый листок.

К платьям в греческом стиле с высокой талией с античными складками великолепно подходила прическа а-ля Тит[44] – из коротких буклей. Может быть, ее придумал какой-нибудь парикмахер? Вовсе нет – мода на эту прическу пришла из тюрем революции: дамы, прежде чем идти на эшафот, отрезали свои длинные волосы, чтобы оставить их на память близким и родным. Среди тех, кому посчастливилось избежать гильотины, родилась идея создать эту прическу, названную «жертва».

Парикмахеры именовали себя художниками и соперничали в умении передавать мысли и чувства с литераторами. Редактор одного модного журнала остроумно пошутил: «Сегодня утром я и мой приятель зашли к знаменитому цирюльнику посоветоваться по поводу нового фасона стрижки. Мастер посмотрел на моего друга и попросил его повернуть голову направо, затем налево; потом моему спутнику пришлось разозлиться, улыбнуться, изобразить на лице восхищение от созерцания красивой женщины, принимающей ванну; пришел черед потанцевать и высморкаться. “Месье, – сказал парикмахер, – этого мне достаточно. Теперь я вижу, что вам нужно, – нечто среднее между Титом, Каракаллой[45] и Алкивиадом[46]. Посмотрите на эти бюсты: вот эта прядь Тита исполнена доброты, но совершенно необходимо дополнить ее этой прядкой от Каракаллы, придающей строгость, и оживить вот таким кокетливым локоном Алкивиада”». С полудня до самого вечера модницы занимались своим туалетом. Театры в то время очень часто превращались в демонстрационные салоны, где показывали новый фасон платья. Но апофеоз моды, парад «фантазии богини» традиционно приходился на скачки в Лонгшане[47]: с первыми лучами весеннего солнца красавицы предъявляли там на обозрение и утверждали самые смелые идеи в моде.

Парижская мода, 1802

Мужчины времен Директории едва ли меньше женщин увлекались поисками модных новинок. Они носили костюмы, созданные по эскизам художника Жака Луи Давида[48], и прически а-ля Брут, которые вошли в моду благодаря знаменитому актеру Тальма[49], блистательно исполнявшему в спектаклях роли Брута и Вольтера. Доходило до того, что некоторые мужчины из высшего света кичились своим богатством, но общественное мнение сурово клеймило подобное. Увы, стоимость бумажных ассигнаций, ходивших во Франции в то время, падала с каждым часом. В 1795 году за один луидор давали восемнадцать тысяч ливров в банкнотах. Волна спекуляций нарастала, кто только не пускался в махинации! Даже бывшие священники в белых париках что-то покупали, чтобы снова продать. Каждый сделался коммерсантом, и в салонных сплетнях распространялись слухи о нажитых миллионах. Даже самый скромный продавец-разносчик, ходивший со своими товарами от двери к двери, мнил себя финансистом.

Люди голодали, старая, поношенная одежда продавалась за баснословные цены, булочные опустели. И работающие, и те, кто уже вышел в отставку, не могли купить себе самого необходимого на ассигнации, ничего не стоившие. Но в «частных кабинетах» некоторых ресторанов, писал Мерсье, «вас могут обслужить: надо просто подмигнуть – и вы встретитесь со всеми представителями новых людей, разжиревших на воровстве, с поставщиками продовольствия в армию, ростовщиками, мастерами ночных грабежей».

Большой оригинал Мезанжер, одновременно священник, литератор и философ, издатель «Газеты о дамах и моде», настольной книги всех поклонников элегантности, не побоялся расхвалить удобство таких частных кабинетов: «…без них как женщине, связанной узами Гименея, избавиться от рабства, в котором изнемогает, обмануть деспота-мужа и доставить счастье чувствительному и предупредительному любовнику?»

Парижская мода, 1800

Бесконечный карнавал, верх человеческого безумия, бушевал в самом сердце всеобщей нищеты. Королевы простонародья задавали тон, предлагая темы, становившиеся для великого созидателя и диктатора моды Леруа[50] благодатной почвой, питающей его фантазию. Эти дамы тоже основали свою «директорию»: мадам Амлен, мадам Тальен[51] и Жозефина де Богарне[52]. Именно они постоянно встречаются в бухгалтерской книге Леруа: долги их – что за глупость платить! – достигают умопомрачительных сумм.

Кто подумал бы, что придет день и одна из них станет императрицей? Жозефина, вдова казненного в 1793 году виконта де Богарне, судя по портрету Жерара[53], была царственно красива. Но не польстил ли ей художник? Современники больше прославляли ее элегантность и роскошь туалетов, нежели красоту.

Баррас[54], влиятельный политик времен Директории, человек грубый и страдающий манией величия, подготовивший падение Робеспьера, дипломатично состряпал знакомство и сближение Бонапарта с этой богиней нового века: «Он начал с того, что принялся преподносить мадам Богарне подарки и украшения во вкусе куртизанок. Это были не только шали, определенные денежные подношения и модные безделушки, но и бриллианты на весьма значительные суммы».

Однако, несмотря ни на что, мадам Тальен затмевала Жозефину в салонах. Прекрасная Тереза Кабаррюс, которую народ называл Богоматерь Термидора[55], написала седьмого термидора безумно любившему ее Тальену[56] из тюремного заключения: «Мне приснилось, что Робеспьера уже нет и двери тюрьмы открыты». Пророческие слова – Тальен воспринял их как сигнал к действию.

Получив свободу, обворожительная с прической из остриженных в тюрьме волос, она стала супругой Тальена и одновременно королевой Директории. Ее очаровательный дом «Хижина» в пригороде Парижа был теперь центром Высокой моды, где собирались люди нового общества. Вот набросок ее портрета, сделанный герцогиней д’Абрантес[57]: «…передо мной стояла Венера Капитолийская, но еще более красивая, чем ее изобразил Фидий. Простое платье из индийского муслина с ниспадающими античными складками схвачено на плечах двумя камеями; золотой пояс обвивал талию и также застегивался камеей; широкий золотой браслет поднимался от запястья к локтю; черные бархатные волосы коротко острижены полукругом – эта прическа называлась “а-ля Тит”; на белые роскошные плечи наброшена красная кашемировая шаль – для того времени очень редкое украшение…»