Читать онлайн «Фазовый переход. Том 1. «Дебют»». Страница 57

Прежде всего выжить, а там, мало-помалу, зависимо от обстоятельств, вернуться к привычному уровню потребления, а то превысить оный – бывали и такие случаи. Волович об этом хорошо знал по долгу профессии и врожденной любознательности. Те же самые «ленинские наркомы» («самое образованное в мире правительство», как писали в учебниках по истории партии, внаглую игнорируя тот факт, что там больше половины персонажей не имели за спиной даже полного курса гимназии), наголодавшись в ссылках и эмиграциях, попав на свои посты, первым делом приняли закон о собственном вещевом и продовольственном снабжении.

По десять золотых рублей в день только на прокорм, в раздираемой гражданской войной стране, где на советизированных территориях полфунта сорного хлеба и половинка ржавой селедки считались «усиленным пайком». А товарищ Лариса Рейснер, комиссарша из «Оптимистической трагедии», генеральская дочь и любовница красного комфлота Раскольникова, бывшего гардемарина, ванны из шампанского принимала. В кремлевской столовой черная икра и балыки подавались на столы пудами, особняки членов царской фамилии, богатейших купцов и промышленников, «деятелей культуры и искусства» вроде Кшесинской расхватали в личную собственность, «для улучшений условий быта», как горячие пирожки с ливером на Хитровке, описанной Гиляровским.

Приводится в дневниках Константина Симонова такой случай из жизни «в разные дни войны». При Союзе писателей имелась очень хорошая парикмахерская, где трудился признанный мастер своего дела с дореволюционным стажем. Как-то собралась там небольшая очередь из уезжающих на фронт и вернувшихся с фронта корреспондентов. Разговоры велись, естественно, о том, кто где был, что видел и вообще исключительно на военные темы вплоть до стратегических. Тут парикмахер и спрашивает: «А как вы думаете, товарищи командиры, что на этой войне самое важное?» Ответы посыпались самые разные: артиллерия, танки, авиация, боевой дух народа, гений товарища Сталина…

Мастер слушал, слушал, а потом и сказал, назидательно подняв палец: «Нет, товарищи. На этой войне главное – выжить!»

Много позже Константин Михайлович даже отразил этот эпизод в стихах: «Что самое главное – выжить на этой великой войне, // той шутки бесстыжей не выжечь, как видно, из памяти мне. // Кто жил с ней и выжил, не буду за давностью лет называть… // Но шутки самой не забуду, не стоит ее забывать»[105].

Последнего стихотворения Волович, конечно, не слышал и не читал. Когда он начал входить в сознательный возраст, Симонова, как и многих других, либеральная критика причислила практически к «врагам народа», в полном соответствии со словами Достоевского о том, что «либеральный террор хуже жандармского». Когда пришло их время, они просто поменяли имена в проскрипционных списках и начали преследовать инакомыслящих с гораздо большим азартом, чем агитпроп ЦК КПСС. Те функционеры делали порученное дело спустя рукава и часто – без всякого удовольствия. А наставники юного Миши, и вслед за ними вскоре и он сам, предались борьбе с «наследниками Сталина»[106] с азартом и целеустремленностью хомейнистских «стражей исламской революции».

Но о Симонове как человеке и писателе Волович знал достаточно, чтобы испытывать к нему не только злобу, но и зависть пополам с некоторым почтением. Все ж таки человек и две войны от звонка до звонка прошел, проявляя достойную мужчины храбрость, и шесть Сталинских премий имел (единственный из литераторов!), которые, как ни крути, зря не давались, а вдобавок несли с собой немыслимое, по сравнению с основной массой населения, благополучие. Пожалуй, тогдашние лауреаты жили даже получше нынешних московских «креаклов», именно по «разнице потенциалов» и самоощущениям. Многокомнатная квартира в центре Москвы, дачи в Переделкине и Гульрипше, личный автомобиль, длительные загранпоездки с хорошими валютными командировочными, ежедневные почти посиделки в «Дубовом зале» ресторана Союза писателей или в «Арагви»…

Все это на фоне прочего люда, жившего в перенаселенных коммуналках, что Высоцкий воспел, давившихся в трамваях, считавших копейки на ливерную колбасу в магазине и «макароны по-флотски» в заводской столовой – куда круче, чем ставшие вдруг доступными Воловичу и его компании сибаритские утехи в каком-нибудь «Жан-Жаке». «Дешевка все это, милый Амвросий!» – как писал Михаил Афанасьевич Булгаков.

Ну, пусть не удалось ощутить себя истинным хозяином жизни (помешали в последний момент такие сволочи, как Ляхов и его шлюхи) там – попробуем здесь! Рабселькором меня захотели сделать – а вот хрен вам! Волович еще всех вас продаст, купит и снова продаст, но уже дороже. Он подумал именно так, не задумываясь, чьи слова повторяет.

На теплом ветерке и штаны, и прочее наконец достаточно высохли, только туфли никак не желали. Пришлось надевать как есть. Зато не скукожатся и не потеряют форму, даже наоборот.

Он снова ощупал карманы, одновременно озираясь по сторонам. Интересно, действительно поблизости Москва, или забросили его черт знает куда, в такое место, откуда хоть три года скачи, никуда не доскачешь. Тогда – «таки плохо», как говорил один одесский извозчик из дореволюционного еще анекдота[107].

В карманах ничего по-настоящему полезного не обнаружилось. Никчемная без сигарет зажигалка. Правда – настоящая «Зипо», недавно заправленная. Костер развести или поджечь что может пригодиться. Бумажник во внутреннем кармане с паспортом, водительскими правами, дюжиной кредитных и дисконтных карт. Умеренная сумма денег в российских рублях и нормальных американских долларах. Та самая роковая двадцатка из параллельных САСШ. Перочинный ножик, который он всегда носил с собой из-за наличия в нем маникюрных ножничек и пилочки. Расческа. И все. Да, еще золотые «Филип Патек» на золотом же браслете. Механические. Это, если суметь продать, – по здешним временам огромные деньги.

«Беретту» он выложил из кармана, когда вернулся домой с очередной прогулки. Да, может, и к лучшему. Фляжку для виски тоже оставил у себя в комнате. Собирался наполнить, да не успел. А жаль. Сейчас бы пара хороших глотков не помешала.

Так где он, все же? Непонятно. В «нормальное время» Москва обозначала себя бурым куполом смога днем и световым – ночью. Да и автострад, просто дорог, забитых автомобилями, вокруг было полно, и самолеты мелькали в небе, обозначая направление на любой из аэропортов.

А здесь – тишина, словно на краю света, за Уралом где-нибудь. Хотя вон там, вдалеке, виднеется что-то похожее на насыпь примитивной дороги. Как они здесь назывались – грейдеры[108], что ли? По таким дорогам Бендер совершал свой автопробег. И годы почти те же – в «Золотом теленке», кажется, тридцатый, здесь, как распорядился Ляхов, – двадцать седьмой. Почему, кстати? Не по ассоциации же со «Стульями»?