Читать онлайн «Вампир. Английская готика. XIX век». Страница 33

Но главным нашим открытием стал привинченный к стене железный сейф; над его замком нам пришлось изрядно потрудиться. В сейфе обнаружились три полки и два небольших выдвижных ящика. На полках выстроились хрустальные флаконы, герметически закупоренные.

В них содержались бесцветные летучие масла, о природе которых могу сказать только, что это были не яды; в состав некоторых входили фосфор и аммиак. Там же нашлись затейливые стеклянные трубочки и крохотный заостренный железный жезл с внушительным набалдашником из горного хрусталя и еще один из янтаря а также магнит исключительной силы.

В одном из ящиков мы обнаружили миниатюрный портрет, оправленный в золото и на удивление хорошо сохранившийся, учитывая, сколько лет он пролежал в сейфе: краски нимало не поблекли.

На портрете был изображен мужчина в возрасте, возможно, сорока семи или сорока восьми лет. То было примечательное лицо на редкость выразительное лицо!

Если вы вообразите себе гигантскую змею, превращенную в человека, но и в человеческом обличий сохранившую характерные змеиные черты, вы получите куда более яркое представление о портрете, нежели возможно передать при помощи пространных описаний; широкий, плоский лоб, изящно очерченный абрис лица, скрывающий силу смертоносных челюстей огромные, удлиненные, жуткие глаза, зеленые и сверкающие, словно изумруды; и при этом некое неумолимое спокойствие, проистекающее от осознания собственного могущества.

Я машинально перевернул миниатюру, чтобы рассмотреть ее сзади: на оборотной стороне была выгравирована пентаграмма; в центре пентаграммы красовалась лестница, а вместо третьей ступени значилась цифра 1765.

Приглядевшись повнимательнее, я обнаружил пружину; при нажатии на нее откинулась крышка. С внутренней стороны крышки вилась надпись: «Тебе, Мариана. В жизни и в смерти храни верность…» Далее следовало имя, мне хорошо знакомое, которое я называть не стану. Еще ребенком я слышал его из уст стариков, рассказывавших о прославленном шарлатане, что в течение года или около того пользовался в Лондоне сенсационным успехом, а затем бежал из страны, будучи обвинен в двойном убийстве под кровом собственного дома: убийстве своей любовницы и соперника. Я не стал об этом рассказывать мистеру Дж. и с неохотой уступил ему миниатюру.

Первый выдвижной ящик железного сейфа мы открыли без труда; зато со вторым пришлось изрядно повозиться; он не был заперт, но упорно не поддавался всем нашим усилиям до тех пор, пока мы не вставили в щель зубило.

Выдвинув, наконец, ящик, мы обнаружили крайне любопытный механизм, причем в полной исправности. На крохотной, тонкой книжице, или, скорее, блокноте стояло хрустальное блюдце, наполненное прозрачной жидкостью, а на поверхности плавал компас; игла его стремительно вращалась, но, вместо привычной разметки, на корпусе красовались семь странных знаков, отчасти напоминающих те, что используют астрологи для обозначения планет. От обитого ореховым деревом ящика (вид древесины мы идентифицировали впоследствии) исходил своеобразный запах, впрочем, отнюдь не резкий и не отталкивающий.

Этот аромат, что бы уж ни служило его источником, производил ощутимый эффект на нервную систему. Все мы это почувствовали, даже двое рабочих, находившихся в комнате тревожное, леденящее покалывание распространялось от кончиков пальцев до корней волос.

Мне не терпелось изучить блокнот, и я взял блюдце в руки. Игла компаса завращалась с головокружительной быстротой, нежданный шок потряс все мое существо, и я выронил блюдце на пол. Жидкость разлилась, хрусталь разбился, компас откатился в другой конец комнаты, и в то же самое мгновение стены дрогнули и закачались, словно гигантская рука встряхнула и сотрясла дом.

Охваченные паникой рабочие проворно вскарабкались по приставной лестнице, по которой все мы спустились в потайную комнату; однако, видя, что ничего более не произошло, вняли уговорам и вернулись.

Тем временем я открыл блокнот; переплет простой красной кожи скрепляла серебряная застежка; внутри обнаружился один-единственный лист плотного пергамента, а на нем, внутри двойной пентаграммы, были начертаны слова на древней церковной латыни, что в дословном переводе означают следующее: «На все, что окажется в пределах этих стен на существа чувствующие и на предметы неодушевленные, на живых и на мертвых да воздействует моя воля, пока вращается игла! Да будет проклят этот дом, да не узнают покоя его обитатели!»

Ничего больше мы не нашли.

Мистер Дж. сжег блокнот вместе с начертанным проклятием. Затем он снес до основания ту часть здания, где располагалась потайная комната и апартаменты над нею. После чего он имел мужество прожить в особняке месяц, и более тихого и благоустроенного дома не нашлось бы в целом Лондоне. Впоследствии мистер Дж. выгодно сдал его, и от арендатора не поступило ни одной жалобы.

Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыбка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухопарым, пыльным, скучным — и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей, и особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благодушия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с собой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам, пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достохвальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жизнелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты, предпочитал помогать, а не порицать.

— Я склонен к каиновой ереси, — говаривал он со скрытой усмешкой. — Я не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.

А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И когда они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.

Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми; его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероятно, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвиваном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знакомого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и откладывали дела.