Читать онлайн «НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 11 (1972)». Страница 45

– Она меня схватила! - вопил Симаков, извиваясь всем телом.

– Да это же метастабильная жидкость! - закричал Игонин. - Стой, я тебя высвобожу…

Призыв был излишним. Метастабильное состояние тем и своеобразно, что вещество в нем может остаться жидким при температуре порой много ниже точки кристаллизации; достаточно, однако, пылинки, толчка, чтобы жидкость вся и мгновенно застыла.

Игонин выхватил тепловой резак. Симаков уже не пытался вырваться, лишь смотрел на свои вмороженные ноги, которые теперь пугали его своей беззащитностью. Пугали не эти членистые, просвечивающие сквозь лед металлические ноги, а те голые, из плоти и крови, что в них были.

У испуга свои законы и своя реальность. Игонин принялся действовать, едва осознав причину события, и действовал в соответствии с подлинной реальностью, которая, как он оценил, ничем не грозила Симакову, а просто требовала совершить ряд поступков - достать инструмент, взрезать лед, освободить товарища. Состояние же Симакова было иным, так как он был внезапно и грозно схвачен тем, что и без того давило на его мысли.

– Почему ты не достаешь свой резак? - закричал ему Игонин.

Симаков как бы очнулся и принялся вместе с Игониным резать лед.

– Ну, и каково же было оступиться в "могилу Вселенной?" - посмеиваясь, спросил Игонин, когда Симаков освободился и сделал шаг на негнущихся ногах. - Ладно, ладно, не смотри затравленным зверем, времени-то у нас немного, двинулись…

Он повернулся, насвистывая. Туман, который поднялся при резке льда, был настолько густ, что, когда Игонин из него выбрался, позади себя обнаружил лишь слабо тлеющий огонек фонаря. Он колыхался, то исчезая совсем, то расширяясь в огненный глаз.

– Скоро ты там?

Игонин ждал ответа, но его не было. Глазок фонаря замер и уже не двигался, Игонин оцепенело смотрел на этот замерзший глаз, еще не веря в беду, но уже осознавая, что он боится этой неподвижности больше, чем молчания друга.

– Симаков!!!

От собственного крика зазвенело в ушах. Затем наступила тишина, долгая, сводящая с ума тишина, в которой слабо прошелестело слово:

– Замерзаю…

В голосе, который скорей угадывался, не было ни страха, ни борьбы, а только покорность.

Игонин рванулся что было сил, туман колыхнулся, и прямо перед собой он увидел черное изваяние с белым окаменевшим лицом, с глазами, которые были открыты, но которые стеклянно отражали свет.

Игонин дико посмотрел вокруг, словно тут могла оказаться помощь. Над куполом тумана стыли редкие звезды, сзади лежала черная равнина, которую метнувшийся луч на мгновение сделал белой.

Поздно было неистовствовать, звать на помощь, убиваться. Поздно и бесполезно: Симаков был так же неподвижен и нем, как и все, что его окружало.

…Внося тело Симакова в кабину скайдера, Игонин не замечал ни помогавшего ему пилота, ни врача, который при виде Симакова издал удивленное восклицание. Мысленно он видел себя на месте вмороженного по колено в лед товарища, который мог тогда предположить, но не предположил, что именно при таком сжатии способен проявиться мельчайший скрытый дефект скафандра, вопреки расчетам, вопреки опыту, вопреки всему, что они знали о его надежности.

Пробудило Игонина движение врача, который намеревался раскрыть скафандр Симакова.

– Осторожно! Тепло, если он не совсем окаменел…

– Чистый лицевой щиток. Не поняли?

Быстрым движением врач обнажил грудь Симакова и прикоснулся к ней кардиоскопом. Игонина качнуло к стене: гулкий, наполнивший кабину удар сердца взрывом отозвался в его сознании.

– Убедились? - поднял голову врач. - Скафандр выдержал, не выдержал человек. Боязнь удушья, боязнь замкнутого пространства, открытого пространства, вот теперь новый подарочек медицине - космохладофобия. Причина обморока не сам холод, а леденящая мысль о холоде, понимаете?

– Но как же так?! В космосе, в пространстве холод такой же страшный, однако никто, никогда…

– В космосе у него нет облика, - ответил врач, готовя шприц. - Может быть, поэтому.

Было около семи утра, когда над домом взошло солнце, и его свет, расчлененный на пластинки в щелях пластмассовой шторы, покрыл стену комнаты четкими вертикальными линиями, как штрихами растра.

Нежные блики заиграли на боках продолговатого ящика, стоящего в углу. Оттуда послышался щелчок, и на панели засветилась шкала - электронный хронометр включил компьютер, который тотчас приступил к выполнению утренней программы: постукивая, разошлась на окне штора, комната наполнилась солнцем и веселой музыкой, проснувшись под которую можно сохранить свежесть и бодрость духа на весь день.

Человек, завозившийся на низкой лежанке в глубине комнаты, видимо, был немолод, ибо его пробуждение сопровождалось звуками, диссонирующими с приподнятой атмосферой только что народившегося дня: вздохами, покряхтываньем, звучным кашлем заядлого курильщика.

Усевшись в постели, он уставился в окно. Над крепкой его головой, свободной от лишних волос до самого темени, задорно торчал примятый во сне седой хохолок, отчего тяжелое лицо с волевыми складками по щекам приобрело неуместно проказливое выражение.

– Бог мой! - громко сказал он. - Какое утро!

Босиком прошлепал через всю комнату и распахнул окно. Его грудь обдало холодком, а в лицо пахнуло острым запахом сырой земли. Над садом еще витал зеленый туман, искрилась роса в траве под вязами, но песчаная дорожка, ведущая к дому, начале просыхать, и те места, куда не падала тень, уже посветлели.

Ясное утро таяло над деревьями, и мерно колыхался за кустами пласт неба, окованный камнем, - это в бассейне вздрагивала воде, отзываясь на толчки и шумы, порождаемые огромным городом, на окраине которого прятался под вязами дом Томаса Кинга, загадочный дом с просторной и низкой комнатой на втором этаже.

Солнце поднималось все выше, по стене поползли вверх потоки теплого воздуха.

– Сейчас выбежать бы на солнце в одних трусах, - мечтательно сказал Кинг, - сесть на дорожку и сыпать пригоршнями теплый песок себе на колени!

За долгие годы, которые Кинг провел наедине с самим собой, образовалась привычка думать вслух, и он перестал замечать это.

В кроне вяза, простершего ветви над самым домом, возились воробьи. Внезапно в их гомоне, от которого, казалось, шевелились листья, послышался какой-то особенный посвист, чистый и знакомый.

– Ага! Это овсянка! - с удовлетворением заключил Кинг и тут же подумал, что не зря запретил садовнику Ноксу опрыскивать одорантом дерево. Преданный Нокс беспокоился, что воробьи будят хозяина раньше времени.