Читать онлайн «Самурай». Страница 33

Любопытно наблюдать, писать, рисовать то, как будут вести себя целиком и полностью придуманные тобой люди, которые в общем-то при твоей холодности и отстраненности, равнодушии и безразличии к каждой конкретной личности, при твоем витании в высоких сферах обобщения человеческих характеров, когда на страницах, на холсте действуют не живые личности, а лишь знаки, символы, типические характеры, по большому счету никуда не годные и никому не интересные.

Почему мы так их ценим? Почему дрожим в экстазе от метко подмеченной черты характера, присущей всему человечеству в целом? Почему индивидуальность на холсте так мало ценится, и мы стремимся к чему-то типическому, что по существу является для нас лишь хитрым эфмеизмом вечного, гениального, живого?

Наше равнодушие, глубинное равнодушие вселенной к тому, что происходит в ней, всеобщее наплевательство — вот чему я готов поверить больше всего, но как художник я обязан создавать достоверные (лживые) картинки бытия.

Мне приходится говорить вам, что льющаяся кровь, жутко вырисовывающаяся на белоснежных плитках под нещадным светом прожекторов, повергла окружающих в неимоверный ужас, что под сводами пересадочной станции возник и стал нарастать человеческий вой, словно стая волков собралась вокруг агонизирующей загнанной жертвы, когда все силы стаи потрачены на преследование, на схватку, и остается только тяжело дыша тоскливо ждать, предвкушая обильную трапезу. Хотя я сам не верю в такую реакцию человечества. От слабых, ранимых личностей — да, я согласен, я верю в их шок, в их страх и, может быть, сострадание, но остальные… Это только игра, еще одна игра в человеческое общество, во взаимопомощь, в противостояние злу, и мне даже не хочется отвлекаться на подобные мелочи, я с интересом отпускаю бразды правления, откладываю краски и наблюдаю за верификацией мира, за его самостоятельностью, но это не доставляет мне особого удовольствия.

Я слышу вздохи и причитания, крики и вой сирен, я гляжу в пустые глаза человека, но они не в счет — он как раз единственный живой в толпе силуэтов, и меня не впечатляют физиологические подробности рукоэктомии, это лишь учебник хирургии, да глупые ужасы, но, оглядывая плотную толпу мутной краски, я вдруг встречаюсь с живыми глазами, действительно живыми, а не моим порождением. Они смотрят на меня, им безразличны чужие мучения, их не трогают потоки крови, они покрылись толстой коростой терпимости, равнодушия и понимания, они изучают меня вертикальными разрезами зрачков крупного и толстого кролика, покрытого серой, шелковистой шерсткой, облаченного в полосатый жилет с толстенной золотой цепью. Его ноги нетерпеливо переминаются то ли от желания напасть и схватить меня, то ли — бежать стремглав куда подальше, на зеленые лужайки, поросшие крупными розовыми цветами и огромными грибами.

Встретившись со мной взглядом, кролик начинает протискиваться назад, прихватив длинные уши руками, прижав их к толстым щекам, щекоча усами зевак, нетерпеливо отмахивающихся от мягких прикосновений, но без слов уступающих ему дорогу, пока существо не натыкается на маленькую девочку в кружевном платьице, с большим бантом на талии, аккуратными маленькими туфельками и длинными кудрявыми золотистыми волосами.

Кролик что-то говорит ей через плечо, тычет ей в лицо массивными часами, тикающие настолько оглушительно, что заглушают все звуки, живущие в метро, девочка согласно кивает, ловит мой взгляд какими-то удивленно-равнодушными глазами настоящего ребенка, который в полной мере удивляется миру, принимает его чудеса, но нисколько не поражающегося самому наличию Страны Чудес и Зазеркалью — лишь небольшой и опять же — малозначительной части парадоксальной детской вселенной.

Это явно не мои творения, затесавшиеся в мир благоденствия и покоя, и пока я раздумываю над их дальнейшей судьбой, они скрываются за спинами людей, все еще глазеющих на истекающего кровью человека и склонившегося над ним надо полагать врача, что случайно оказался в толпе и решил оказать пострадавшему посильную помощь, хотя я сомневаюсь в его жизнеспособности, так как лужа крови все расплывается, бьется мелкими вязкими волнами о туфли любопытствующих, и тогда я тоже начинаю проталкиваться сквозь толпу наружу, не ожидая никакого подвоха, опасности, как нельзя ожидать ее от собственноручно нарисованной иллюстрации к сказке.

— Пять часов, — говорит мне Болванчик, утирая лысину верхом своего шелкового цилиндра и снова напяливая его по самые уши так, что они сворачиваются в мягкие трубочки из которых нахально торчат редкие но длинные, жесткие волосенки.

Я согласно пододвигаю чашку с неимоверно крупными цветами, чья аляпистость настолько раздражает меня, что я стараюсь смотреть исключительно на окружающий нас лес, ряды испитых чайников, самоваров, раскрытых коробок с заварочными пакетиками, пузатых сахарниц среди дюн просыпавшегося сахара, медленно подмокающего от частых коричневых луж, отмечающих траектории движения ложек и чашек, оглядываю богатейшую коллекцию часов, развешанных на соснах, гладко обструганных столбиках непонятного изначального назначения, прибитых прямо к воздуху большими ржавыми гвоздями и все как одни застывшие на цифре вечернего чаепития.

Я молчу, стараясь не выдать своей растерянности от внезапного изменения интерьера, не имеющего никакого отношения к моему миру, но начинаю догадываться, что по рассеянности наткнулся на верификационный тест Мироздания, проверяющего строгость и определенность глубинной подоплеки таким забавным методом, и с нетерпением жду продолжения, стараясь предугадать — как же устойчивость моей картины, ее ценность, самодостаточность будут оцениваться на этом импровизированном аукционе.

Уверенной рукой наливаю чая, надеваю цилиндр и жду продолжения. Конечно, сцена мирная, давно читанная, вдоль и поперек всем известная, и при желании достаточно легко настроиться на соответствующее мировосприятие, а не, скажем, бегать по туннелям друг за дружкой с пистолетами и автоматами в руках, паля в проезжающие поезда и в малейшее шевеление тьмы, чего от нас и ждут, но мы поступаем хитрее и просто пьем чай, ибо часы встали, горячая жидкость приятно греет пищевод, ходить за кипятком, сахаром и чистыми чашками не требуется и остается только ждать.

Ждать, когда маленькая девочка спустится на лифте или по эскалатору вслед за опаздывающим кроликом, а может быть, и котом с широкой стоматологической улыбкой, пройдет мимо змеи, живущей внутри гриба и выпивающей из пузатой бутылки водки, сделает смелый шаг е2-е4, увидит на пустой дороге Никого, склеит Шалтая Болтая, не испугается Синей Бороды, послушает слабенькое пение мышки Шарлотты, найдет серебряные туфельки и прокатится по желтым рельсам на «Голубой стреле» прямиком до нашей лужайки.