Читать онлайн «Эридиана». Страница 48

Павел Игнатьевич вытащил из-под раскладушки громоздкий термос. Разлил исходящую паром жидкость в кружки. Почти кипяток.

— Понимаете, эти два письма поначалу обернулись для меня трагедией: два разных, несомненно, очень занятых человека прочли мое письмо -между прочим, походя! — затем скомпоновали собранные мною факты. И каждый пошел своим путем. Вы, Никифор Антонович, привлекли тогда археологию, историю, нумизматику, глиптику*. Лев Николаевич — геологию, географию, историю, этнографию**, филологию. И оба пришли к одному выводу! «Почему это удалось им,-думал я,- и не удалось мне?» Было отчего прийти в отчаяние! Но я примирился. Нужно мириться, ибо природа неодинаковыми дарами награждает детей своих!… И тогда у меня возникло восхищение изяществом мысли этих двух людей, их умственной широтой, точностью их умозаключений. С тех пор, Никифор Антонович, я избрал вас своим консультантом. Это естественно. Вы мне ближе, вы мой учитель. Был, честно говоря, и корыстный мотив в моем выборе: Преображенский — известный археолог и историк. А Гурилева еще мало кто знал, его голос могут и не услышать, хотя внутренне он импонировал мне больше, чем вы, Никифор Антонович! Моя расчетливость — вот что сейчас угнетает меня! Мой практический эгоизм… Решайте, Никифор Антонович: как нам работать дальше? Ваше право судить меня. Все должно быть честно. Я все сказал.

[*Глиптика — искусство резбы по камню.]

[**Этнография — народоведение.]

— Павел Игнатьевич!- в тревоге закричал Никифор Антонович, глядя на раскрасневшееся лицо Введенского.- Господи, как вы себя выворачиваете! Да где же здесь расчетливость, где эгоизм? У вас горькое осознание предела своих возможностей? Так ведь и это- неправда! Милая вы душа человеческая! Да что вы впотьмах блуждаете? Зачем такое самоуничижение? Я вам сразу укажу ошибку в ваших рассуждениях! Вы же сами прекрасно знаете, что постановка вопроса, постановка проблемы в науке,- тот самый краеугольный камень, тот фундамент, на котором зиждется конструкция любой гипотезы, любого исследования. Поймите, никогда, до ваших писем, я не встречал более четкой, ясной и разумной постановки вопроса! С устремлением на будущее! Здесь вы — мастер. Это не комплимент, Павел Игнатьевич. С какой стати мне льстить вам? Ваши письма ко мне- конкретное подтверждение моих слов. Ваш подбор фактов- это как раз осмысление, постановка проблемы. Это как раз то самое, что скрепляет факты-камешки цементом мысли! Вы знаете где, как искать факты, каким образом их сгруппировать, чтобы появилась проблема. Вы — царь фактов! Да ведь ваш кадастр* ученых — живое тому свидетельство!

[*Кадастр — список лиц.]

Введенский вытер платком лицо. Долго молчавший Лев Николаевич глуховато покашливал.

— Можно теперь и мне сказать несколько слов? Я прослушал вашу исподведь, Павел Игнатьевич. После вашего первого письма с самым искренним вниманием я слежу за вашими среднеазиатскими передвижениями по тем редким вашим заметкам и статьям в хронологических журналах. Ей-богу, я ждал, что вы все-таки напишите мне. Самому неудобно было навязываться. И просто удивительная случайность, что Владимир Афанасьевич Окаев показал мне письмо о ваших каиндинских раскопках. Да, то самое письмо, которое передал ему Никифор Антонович в поисках геолога. Я сказал профессору Окаеву, что меня интересуют работы Введенского — ведь я историк и геолог… Но, ко всеобщему удовольствию, круг наших признаний, видимо, должен замкнуться. Ну что ж! — Гурилев усмехнулся. — По мнению Никифора Антоновича, это скорее плохо, чем хорошо. Нет пространства для допусков. Или — это хорошо, потому что плохо: загадку идола мы еще не расшифровали.

Гурилев встал, торжественно протягивая руку Павлу Игнатьевичу:

— Никифор Антонович прав! Я тоже преклоняю голову перед вашим великим даром обнажать истину правильной постановкой вопроса. Впрочем, давайте больше не будем рассуждать о вашем неоспоримом достоинстве. Давайте обратимся к нашей непосредственной задаче,- Гурилев многозначительно посмотрел на Никифора Антоновича. — К загадке идола № 17.

По словам Мамата, проводника и сторожа, скоро должны были начаться юго-западные ветры, приносящие сначала пыль Такламаканской пустыни («Нельзя дышать, надо прятаться, воздуха нет, только белая пыль»,-переводил с киргизского шурфовщик Карпыч), а потом дождевые тучи с градом. Все торопились, работая с раннего утра до позднего вечера.

В осуществление гипотезы тройственной связи: идол — Вероника — Преображенский Павел Игнатьевич вообще отстранил Веронику от камеральных работ. И она, всегда такая щепетильная в вопросах своей деловой занятости, как будто с радостью согласилась на видимое для всех безделье.

Работы по раскопке идола № 17 шли полным ходом. Каменный обелиск окапывали ямой поперечником метров в десять. Но гранитный корень, который венчался прямогубой маской, расширясь, уходил все глубже, как будто был частью интрузива.

Но что происходило с Вероникой? Она осунулась, щеки ее поблекли, как будто идол слизнул с них румянец.

Повариха просила, чтобы девушку переселили от нее в другую палатку.

— Оторопь берет! Боязнь какая-то! — шепотом рассказывала она Никифору Антоновичу, который и сам удивлялся Веронике, вдруг переставшей ходить на раскопки — будто начисто утратила к ним интерес: напоминание о прямогубом идоле вызывало у нее дрожь отвращения. — И бормочет ночью, все бормочет! — говорила повариха. — Глухо так, будто ей рот кто тряпками зажимает. Или стонет. Жа-а-лобно так. Как ребятенок. Просит, уговаривает кого-то. Кричит. Жуть! А я лежу, что вон та чурка — пошевелиться не могу. Помочь ей хочется, на бочок повернуть. Не иначе, на спине девчонка спит, а упыри-то с этих могилок, ох, любять лежащих на спине. По себе знаю! А другой раз она так зубами заскрипит, будто камень грызет. Страшно. Заберите к себе, пусть уж в вашей палатке спит. Один раз так громко крикнула: «Никифор Антонович!» А потом снова забормотала, будто душит ее кто-то… Заберите ее от меня подале…

Вероника переселилась в мужскую палатку. Это объяснили болезнью Вероники и необходимостью постоянного за ней наблюдения.

Широкий шурф вокруг прямогубой «бабы» углублялся, гранитный корень все больше увеличивался.

Лев Николаевич обмыл водой из фляжки небольшой участок корня. Постучал молотком по гладкой, будто отполированной поверхности:

— Чистенький! К-гм! Гранит-то чистенький. Зернистость — кристалл к кристаллу. Гляньте, Никифор Антонович, на это прекрасное создание природы. Чудный равномерно-зернистый гранит! Какое совершенство идиоморфной* огранки!